Мемуары - Эмма Герштейн

Период — это минимальное сюжетно и максимальное ритмически членение.

У других авторов поэмы рассыпаются. У Маяковского "Про это" и "Облако" держатся не на уживчивости, вживчивости противоположных элементов, а на чередовании их господствующей роли. "Четыре крика — четырех частей"; долой вашу любовь, ваше искусство, вашу религию, ваш строй… У Сельвинского "Челюскиниана" — 20.000 или 40.000 строк. Это потому, что нет внутренней организации материала: диффузии — взаимного проникновения (Пушкин) или поочередной взаимоподчиненности (Маяковский).

Эпиграфы в этом случае ("Медный всадник") должны удовлетворять требованиям двух пластов: предметно-словарного, непосредственного, и того — переносного, второго, соотнесенного, цитатного, стилизующего, намекающего, единственного.

Столкновение стилей не в том, что они шлейфами тянутся за героями, а в том, что эффект их встречи закреплен модификацией смыслов и рожденьем нового полученного смысла. Мостовая не просто, а та мостовая… по ней скачет Медный всадник. Задана — проследить оживленье неодушевленного и побронзовение жившего.

Все эти показатели проходят в пределах строфического периода. Это узлы, шарниры. Единые в своей подвижности и противоположности».

Метафорический характер мышления Шкловского передан Рудаковым удивительно хорошо. Но его собственные слова о строфике «М. В.» не сливаются с блестящей речью Шкловского. Как собеседник Рудаков, очевидно, играл роль идеального стимулятора. Этим он и был дорог в свое время Мандельштаму, всегда предпочитавшему «свежий ветер вражды и сочувствий современников» «унылому комментарию».

Письма Рудакова заставляют вспомнить В. В. Гиппиуса — учителя словесности, с такой любовью описанного О. Мандельштамом в «Шуме времени»:

«Начиная от Радищева и Новикова, у В. В. устанавливалась уже личная связь с русскими писателями, желчное и любовное знакомство с благородной завистью, ревностью с шутливым неуважением, кровной несправедливостью, как водится в семье…»

И еще:

«Я приходил к нему разбудить зверя литературы… Вся соль заключалась именно в хождении "на дом", и сейчас мне трудно отделаться от ощущения, что тогда я бывал на дому у самой литературы. Никогда после литература не была уже домом, квартирой, семьей…»

Эти домашние и литературные встречи похожи на взаимоотношения с Рудаковым с той разницей, что на этот раз старшим был Мандельштам, а учеником, при этом дерзким, Рудаков. Любовь к нему Осипа Эмильевича несомненна.

Простимся же с несчастливым Сергеем Борисовичем, читая его прощальное письмо ко мне:

«2 декабря 1943 г.

Милая Эмма Григорьевна, как хорошо, что хоть часть стихов Вы слышали. Ведь сочиняя, всегда представляешь себе слушателя, т. е. ближайшего соучастника. За тот цикл о Марине моя признательность в посвящении Вам[88], может быть, самого любимого и удачного (Всеобуч и Марина! то-то живая конкретность, которая жила по тел. И 1-25-33 в Марьиной Роще и В 1-43-39 <номер моего домашнею телефона. — Э.Г.>).

Как жаль, что Вы переехали в другую комнату — так любил Вашу. Говорю о ерунде, а за этим смерть папы вашего. Я очень ценил, что он ко мне, кажется, очень хорошо относился. Казалось, что не только Вы, но "дом" ко мне расположен.

Спасибо за уверенность, что все кончится хорошо. Но сам (по секрету) физически чувствую себя убийственно. И, не хуже Лермонтова в его последний проезд через Москву, думаю, что с передовой не вернусь.

У Лины записаны почти все стихи (увы, почти). Какое счастье ее приезд. Вы это должны понять особенно остро на фоне всех наших телефонных разговоров.

Вам еще благодарности за Эфрон. Она (они) мою Москву сделали такой уютной и домашней. Бога ради напишите, что с вещами Марины в связи с приездом Мура. Я не спросил. Цело ли все? А мой "роман" с Мариной — чудо. Вы — свидетель. Хорошо, что тут тепло. Эх, еще бы стихов о Смоленщине в духе Случевского сочинить! А? Пока их нет, но не перестаю быть ни поэтом, ни офицером.

Привет маме и Мерзляковцам[89].

П/п 44698-А. Ваш Рудаков.

Вот две пьесы – первая (27 августа) и последняя (16-20 ноября). Обе связаны со «Словом» – вторая как бы ответ на Плач Ярославны» (поют – паровозы).

1

Я знаю, что все-таки свидимся мы,Окончатся сроки проклятья,И ты меня заключишь после этой тюрьмыВ живые, родные объятья.А я, как увижу тебя наяву —Такою хорошей, смеющейся, славной, —Стихи сочиню, где тебя назовуЗвездою моей Ярославной.

2

Тебя мне ветер обещал,Под осень дующий с востока,И стал уступчивей Урал,Похитивший тебя до срока,И, верно, твоего ДнепраВновь обнаженные пороги:Пора, давно-давно пора, —Журчали о твоей дороге…Им солнца вторили лучи,Когда несносны стали люди:— Не жалуйся, молчи, молчи,Она с тобою скоро будет. —Уральской веяло зимой,До наступающих морозовПриветствовали поезд твойГудки московских паровозов.Так примирись и ты, острогСвятой столицы православной,Чтоб после адской тьмы тревогЯ вновь соединиться могС моей голубкой Ярославной.

Здорово, что вторая — исполненье обещания, данного в первой.

Спасибо за заступничество перед Журавлевым за первую, а вторую Линуша просила не читать, верно стесняясь прямого посвящения.

Привет Наде и Аннушке».

Письмо пришло за десять дней до гибели Рудакова.

Часть II

Лишняя любовь

— У вас ужасный вкус! — ответил он после долгого молчания. Мое беглое упоминание об одной его гадкой фразе ввергло его в эту глубокую задумчивость. Она была обращена ко мне давным-давно. Теперь я была умиротворена этим поздним покаянием, что же другое мог обозначать его ответ, как не признание не столько моего дурного вкуса, сколь­ко его ужасного характера? Оглянемся далеко назад.

Шел последний год войны. Он вернулся в Москву, откуда уходил в 1941 году в ополчение. Из ополчения попал в госпиталь, после госпиталя был эвакуирован в Среднюю Азию и вот пришел домой. Комната его была заморожена, дров не было, чай вскипятить не на чем. Я приютила его у себя. После смерти моего отца в нашей обжитой и кое-как нагретой квартире нашелся угол для моего старого приятеля.