След грифона - Сергей Максимов

– С поднятыми руками, по одному выходи! – прокричал Суровцев.

По всему чувствовалось, что внутри здания решали, что им делать дальше. Было слышно, как люди закашливаются от дыма.

– Пулемет на дверь! Кто надумает прорываться – пусть лучше сам стреляется, – вставил свое слово Новотроицын. – Выходи, пока я добрый!

– Не стреляйте, – откашливаясь и давясь дымом, крикнул кто-то из разбитого окна школы. – Выходим!

Поддерживая раненых, из охваченного пламенем здания вышли человек десять красногвардейцев. Уходила горячка боя. Становилось невыносимо холодно от ледяного обмундирования. Жар пожара растоплял лед на шинелях добровольцев. Кое-кто даже снимал их и в парящих гимнастерках и бриджах пытался согреться, подойдя на несколько шагов к жаркому пламени. Мысли тушить пожар ни у кого даже не возникало.

– Господи! Господа! Как больно, – выкрикивал лежащий на земле умирающий рыжий прапорщик. – Скажите, господа, я не должен умереть? Ну что же вы молчите, господа? – заплетающимся языком спрашивал он. – Господи!

Добровольцы угрюмо окружили пленных.

– А-а-а-а! – закричал один из недавних юнкеров и, бросившись к пленным, ударил одного из них штыком в лицо.

Пленный со стоном закрыл лицо руками и рухнул на колени.

– Отставить истерику! – крикнул Суровцев.

Обезумевшего офицера товарищи схватили за руки. Отобрали оружие. Он тщетно пытался вырваться и, давясь рыданиями, кричал:

– Всех!.. К стенке!.. Всех!.. Они!.. Они!.. Всех!.. Всех!..

Обратившись к Самойлову, Суровцев спросил, указывая на пленных:

– Кто из них старший?

– Его здесь нет, – отвечал тот. – Где ваш командир?

– Кончился командир, – ответил один из красноармейцев. – Убило его.

– Быстро вы, ваше благородие, со своими снюхались, – произнес один из пленных, обратившись к Самойлову.

Он презрительно плюнул перед собой и отвернулся. Красноармеец был явно из рабочих, как и еще несколько человек из числа плененных.

– Ты еще поговори, поговори у меня, – хищно улыбаясь, заметил ему Новотроицын. – А вот кто комиссар, я сам вижу. Угадал? – спросил он человека в кожаной куртке. – Да вы, милейший, сама скромность на общем фоне. Сережа, – обратился он к Суровцеву, – вот ты не нам чета, малограмотным. Скажи, почему у краснозадых в комиссарах чаще всего жиды?

Антисемитские настроения в среде белогвардейцев были необычайно сильны. Как носитель не только русской, но и немецкой фамилии, Суровцев испытывал понятную неловкость в обсуждении национальных вопросов. Новотроицын, будь он неладен, знал это. Потому и спросил. И что он, Мирк-Суровцев, мог ему ответить? Раздражение на поручика обратилось на комиссара-еврея. И нет бы этому комиссару промолчать. Он точно не понимал, с кем имеет дело. Он стал говорить, характерно картавя «эр».

– Я требую отвести меня к вашему старшему командиру, – проговорил комиссар, и языки пламени пожара, отражаясь, плясали в стеклах его пенсне.

– Да, да, да! Плинеплименно, товалищ, – картаво передразнил комиссара поручик. – Сейчас все блосаем и бегом к главнокомандуюсему.

Безошибочно угадав в Суровцеве человека более уравновешенного, к тому же старшего по званию, комиссар продолжал, обращаясь к Сергею:

– Я требую от вас достойного обращения со сдавшимися вам людьми.

– Он требует! Вы слышали, господа? Эта жидовская морда еще и требует! – не унимался поручик.

– Я прошу оградить меня и моих товарищей от оскорблений, – так же, как и Новотроицын, не унимался комиссар.

– И все же, как говорит один из лидеров сионизма, «ее стоит быть музыкантами на чужой свадьбе. Тем более когда хозяева и гости уже разошлись», – процитировал Суровцев когда-то поразившее его высказывание сиониста Жаботинского.

– Браво, полковник! Золотые слова, – продолжал свою игру Новотроицын.

– Всех под замок до утра, – распорядился Суровцев и быстро пошел прочь.

– Ваше высокоблагородие, – вслед ему крикнул Самойлов, – а что с нами?

– Поступаете в распоряжение поручика Новотроицына.

Выждав, когда Суровцев отойдет на приличное расстояние, Новотроицын неожиданно четко и сдержанно стал отдавать распоряжения:

– Займитесь ранеными. Я так понял, вы перебежчики, – обратился он к Самойлову. – Оружие сдать! Считаю, что пока оно вам не потребуется. Хотя нет. Подождите. Всем по возможности переодеться в сухое обмундирование.

– Где его взять? – спросил кто-то.

– Раздевайте пленных, бестолочи! – продолжал распоряжаться поручик.

– Но, – снова попытался заговорить комиссар.

– Никаких «но»! Раздевайтесь, – уже приказывал Новотроицын.

– Товарищи, – хотел было обратиться то ли к пленным, то ли к офицерам комиссар.

– Ну что ты будешь с ним делать, – картинно посетовал поручик. – Этот ваш, – сказал он Самойлову.

– Я вас не понимаю!

– Преподадим студенчеству основы штыкового боя. Делай раз!

Новотроицын еще раз ударил штыком пленного, до этого раненного в лицо. Этот пленный стоял, закрыв окровавленное лицо руками, и не видел ничего. Но, точно почувствовав опасность после слов поручика, он успел лишь взглянуть на него. И тут же, застонав от новой боли в груди, он точно привстал на носках, приподняв плечи и хватая ртом воздух.

– Делай два, – продолжил Новотроицын. Перевернув винтовку, он ударом приклада сбил уже дважды раненного человека с ног. – Три! – крикнул офицер и ударил сверху вниз сбитого с ног человека, у которого сразу после страшного удара штыком, пронзившего его насквозь, началась предсмертная агония. Ноги и руки его судорожно дергались в разные стороны. – Чего стоим, мух ловим, господа?! – со страшным, перекошенным от злобы лицом спросил Новотроицын стоящих в нерешительности офицеров. – Штыком коли! – как на занятиях по рукопашному бою, скомандовал он.

Один из офицеров ударил штыком стоящего напротив него пленного. Тот, застонав, ухватился за ствол винтовки.

– Ну что такое, мать вашу?! – становясь почти безумным, вскричал Новотроицын. – Первый закон штыковой атаки... Не в грудь, не в живот... В лицо! В лицо! В лицо! Никому не стрелять!

Он несколько раз подряд до жути точно ударял штыком в лица пленных.

– В лицо! Иначе штык потом не вытащишь из него! – орал он. – На! На! На! В пузо потом... Добитие!.. Приклад!.. Делай два!..

Белогвардейцы молча, с яростью бросились на пленных. Точно торопясь, точно боясь, что им не достанется убийства, они, отталкивая, тесня друг друга, кололи пленных штыками. Самойлов, до конца не осознавший отведенной ему роли, не смог ударить комиссара по-настоящему. Боевой офицер, он не мог поднять руку на безоружного человека. Комиссар увернулся и, раненный в бок кем-то из офицеров, пронзительно закричав, вырвался. Он сбил нескольких нападавших и бросился со всех ног бежать в ту сторону, в которую пошел Суровцев.

– Господин полковник! Господин полковник! – кричал он на бегу.

– Ну-ну. Да-да, – сквозь зубы проговорил поручик. – Не бегал я еще за тобой... Как же, как же!.. Сейчас, сейчас...

Передернув затвор трехлинейки, в одну секунду прицелившись, он выстрелил в спину убегающему комиссару. Тот, сделав еще несколько шагов на подгибающихся коленях, упал в перемешанный с грязью снег. Не прошло и минуты, как все было кончено. Груда безжизненных тел кроваво парила при минусовой температуре воздуха. Снегопад прекратился полностью.

«Начинали Гражданскую войну почти святые. Заканчивали ее почти бандиты», – писал о гражданской войне бывший депутат Государственной думы, затем один из организаторов Белого движения, он же организатор разведывательной деятельности ВСЮР – Василий Витальевич Шульгин. И это в равной мере относится как к белым, так и к красным. Кто теперь разберет, что было вначале? Вырезанные ножом кровавые звезды на спинах красноармейцев или кровавые погоны на плечах добровольцев! «Пленных не брать!» Такой приказ был отдан по обе стороны фронта. Да и невозможно их было брать. Не хватало продовольствия, чтобы прокормить своих солдат. Белые перешли на так называемое «самообеспечение». Они в отличие от красных не заявили о реквизициях, но отнимали съестные припасы, если не могли договориться полюбовно. Но здесь, на Кубани, в отличие от Дона их принимали все же как освободителей.

И еще одно ранение пришлось испытать теперь уже полковнику Мирку-Суровцеву. И снова он был ранен в плечо. В то же самое правое плечо, что и в первом своем бою, в таком казавшемся теперь далеким 1914 году в Восточной Пруссии. И снова он потерял сознание. Как вообще с такой непереносимостью боли можно было выбрать военное ремесло! Но так уж сложилась жизнь.

Утро следующего дня он встретил в уютной казачьей хате. Он сразу и не сообразил, где находится. Он был переодет в чистое нательное белье. И первое, что пришло на ум, – надо бы прежде вымыться и побрить все тело, прежде чем переодеваться. Вши не заедали, как это было прежде, когда оказывался в тепле. Но он ощущал их на всем теле. Превозмогая слабость от потери крови, он вспомнил, что по поручению Маркова занимался эвакуацией раненых добровольцев и обоза с покинутого во время атаки берега реки. Вспомнил, что в очередной раз столкнулся с Новотроицыным. Поручик нарушил его приказ охранять до утра пленных. Впрочем, – понимал Суровцев, – это вряд ли могло изменить их судьбу. Вспомнил, как Новотроицын задирал подпоручика Романа Гуля. «Вы, Гуль, из всех нас самый настоящий голубчик. Гуль-гуль-гуль», – дурачился он, точно подзывал голубей.