Мир Софии - Юстейн Гордер

— И что нам ей сказать?

— Мне кажется, майор вот-вот заснет над пишущей машинкой… пусть даже его пальцы продолжают лихорадочно стучать по клавишам…

— Вот будет приятный сюрприз.

— В такие минуты он и может написать что-то, о чем будет впоследствии жалеть. А «штриха» для замазывания ошибок у него нет, что составляет важный элемент моего плана, София. Не завидую тому, кто даст майору Альберту Нагу бутылочку «штриха»!

— От меня он не дождется ни его, ни ленты для заклеивания опечаток.

— Итак, я призываю Хильду к бунту против собственного отца. Пускай девочке станет стыдно, что он развлекает ее этой извращенной игрой с иллюзиями. Попадись он нам сейчас, мы бы ему показали, где раки зимуют.

— Но он сейчас не здесь.

— Майор присутствует с нами душой, однако тело его преспокойненько сидит за машинкой в Ливане. Вокруг нас лишь его Я.

— Но он представляет собой нечто большее, чем то, что мы видим вокруг.

— Да, мы всего лишь иллюзии, обитающие в его душе. А иллюзиям отнюдь не просто восстать против своего господина, София. Нужно все тщательно обдумать и взвесить. Зато у нас есть возможность воздействовать на Хильду. Ведь только ангел может взбунтоваться против божества.

— Пускай Хильда поиздевается над ним, когда он вернется домой. Она может обозвать его дрянью, может уничтожить его яхту… или хотя бы разбить на ней судовые огни.

Согласно кивнув, Альберто продолжил Софиину мысль:

— Кроме того, она может сбежать от отца. Ей это гораздо легче, чем нам. Она может уйти из дома и никогда больше не возвращаться туда. Вот было бы поделом майору, играющему со своей «миросозидательной» силой воображения за наш счет.

— Представляю себе: майор рыщет по всему свету в поисках Хильды. А Хильда ушла от него, потому что не могла жить под одной крышей с отцом, который веселится за счет Альберто и Софии.

— Да, он веселится. Именно это я имел в виду, София, когда говорил, что он использует нас в виде развлечения для дочери. Но я бы на его месте остерегся. Впрочем, Хильде тоже не стоит заноситься.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ты уверенно себя чувствуешь?

— Вполне, только бы не появлялись новые джинны из ламп.

— Тогда держись. Подумай о том, что все происходящее с нами — плод чужого сознания. Фактически мы сами — это сознание. Значит, у нас нет и собственной души, мы — чужая душа. Пока что у нас под ногами твердая философская почва, но и Беркли, и Шеллинг уже бы насторожили уши.

— Да?

— Есть основания считать, что эта чужая душа принадлежит отцу Хильды Мёллер-Наг, который сидит в Ливане и сочиняет учебник философии ко дню рождения своей дочери. Проснувшись пятнадцатого июня, Хильда найдет эту книгу на тумбочке рядом с кроватью, и тогда о нас с тобой смогут прочитать и она сама, и другие люди. Уже не раз были намеки на то, что подарком можно будет «поделиться».

— Я помню.

— Значит, мои теперешние речи будут прочитаны Хильдой, поскольку однажды, сидя в Ливане, ее отец вообразил, будто я рассказываю тебе, что он сидит в Ливане… и воображает, будто я рассказываю тебе, что он сидит в Ливане…

София совсем запуталась. Она попыталась обдумать то, что услышала от Альберто Нокса о Беркли и романтиках. А он тем временем продолжал:

— Так что нечего им задирать нос, а тем более смеяться, потому что хорошо смеется тот, кто смеется последним.

— Кому «им»?

— Хильде с отцом. Разве у нас не о них разговор?

— А почему им не стоит задирать нос?

— Потому что не исключено, что они тоже всего лишь сознание!

— Как такое возможно?

— Если такое было возможно для Беркли и романтиков, значит, возможно и для них. Например, майор — всего лишь иллюзия, фикция, образ из книги, в которой рассказывается о нем и Хильде, как, впрочем, и о нас, поскольку мы составляем часть их жизни.

— Это было бы еще хуже. Тогда мы стали бы иллюзиями иллюзий.

— Тем не менее вполне возможно, что где-нибудь сидит совсем другой писатель и сочиняет книгу о майоре миротворческих сил ООН Альберте Наге, который пишет книгу для своей дочери Хильды. В этой книге идет речь о некоем Альберто Ноксе, который вдруг начал посылать скромные лекции по философии Софии Амуннсен, проживающей по адресу: Клёвервейен, дом три.

— Неужели ты так считаешь?

— Я только говорю, что это возможно. Для нас, София, этот писатель был бы «скрытым Богом». Хотя и мы сами, и все наши слова и поступки обязаны своим существованием ему, поскольку мы — это он, мы оставались бы в неведении о нем, потому что сидим в самой маленькой из вложенных друг в друга шкатулок [48].

После этих слов София и Альберто очень долго сидели в молчании. Прервала его София:

— Но если действительно существует такой писатель, который сочиняет историю о том, как Хильдин отец сочиняет в Ливане историю про нас…

— Да?

— …тогда ему тоже нечего задаваться.

— Что ты имеешь в виду?

— Предположим, и ты, и я, и Хильда — все мы живем в глубинах его мозга. Но почему не предположить, что и он сам живет в чьем-то — более высоком, чем его, — сознании?

— Это тоже вполне возможно, София, — закивал Альберто. — И если это так, он специально позволил нам вести нашу философскую беседу, чтобы намекнуть на такую возможность. Значит, он хотел подчеркнуть, что он тоже всего лишь беззащитная иллюзия и что книга, в которой живут своей жизнью Хильда и София, на самом деле представляет собой учебник философии.

— Учебник?

— Ведь наши с тобой беседы, София, наши диалоги…

— Да?

— На самом деле они не более чем монолог.

— Ну вот, теперь все свелось к сознанию и духу. Хорошо хоть философы какие-то остались. А философия, которая столь гордо начиналась с Фалеса, Эмпедокла и Демокрита, неужели она зайдет в тупик?

— Ни в коем случае. Я расскажу тебе о Гегеле, первом философе, попытавшемся спасти философию после того, как романтизм свел все сущее к духу.

— Я с нетерпением жду.

— Чтобы нас больше не прерывали разные иллюзии, давай войдем в дом.

— К тому же на улице стало прохладно.

— Конец раздела!

ГЕГЕЛЬ

…разумно то, что диктует тебе жизнь…

Хильда выронила из рук папку, и она со стуком упала на пол.

Девочка осталась лежать в кровати и смотреть на потолок, где что-то вертелось и вращалось.

Отец действительно совсем заморочил ей голову. Вот негодяй! Как он только может?!

София попыталась обратиться прямо к Хильде, призывая ее взбунтоваться против отца. И, надо сказать, ей таки удалось навести Хильду на одну мысль. Подсказать один план…

Что бы ни придумали София и Альберто, ее отцу не будет от этого ни жарко ни холодно. Зато у Хильды — а через нее и у Софии — возможностей досадить ему куда больше.

Она была согласна с Софией и Альберто, что отец зашел слишком далеко в своих играх с иллюзиями. Пусть он сам выдумал Альберто и Софию, все равно он не вправе измываться над ними, его власти надо положить предел.

Бедные София и Альберто! Они так же беззащитны перед прихотями майоровой фантазии, как экран — перед крутящим фильм киномехаником.

Ничего, пускай только явится домой, Хильда ему покажет! Она представила себе, какую сыграет с ним шутку…

Хильда подошла к окну и бросила взгляд на залив. Было уже около двух часов. Распахнув створки окна, она прокричала в сторону лодочного сарая:

— Мама!

Вскоре из сарая показалась мамина фигура.

— Я через час принесу тебе бутерброды. Хорошо?

— Ага…

— Только прочитаю о Гегеле.

Альберто и София сели в кресла перед окном, обращенным к озеру.

— Георг Вильгельм Фридрих Гегель был законнорожденным детищем романтизма, — приступил к новому рассказу Альберто. — Можно сказать, что он развивался вместе с национальным духом Германии. Родился Гегель в Штутгарте в 1770 году и в восемнадцать лет начал изучать богословие в городе Тюбингене. С 1799 года он сотрудничает с Шеллингом в Йене, а это был период наиболее бурного расцвета романтического движения. После йенской доцентуры он получает место профессора в Хайдельберге, который к тому времени становится центром немецкого национального романтизма. В 1818 году он переезжает в Берлин и до конца жизни остается профессором тамошнего университета — как раз когда роль духовного центра Германии перешла к Берлину. В ноябре 1831 года Гегель умирает от холеры, однако «гегельянство» уже пустило корни почти во всех германских университетах.