Путевые записки эстет-энтомолога - Виталий Забирко

Тхэн посмотрел на свои ноги, затем снова на кроссовки.

— Нет… — покачал головой. — Мне не надо.

Он тщательно ощупал кроссовки со всех сторон, даже изнутри и аккуратно поставил их у лодки.

— Больше сахим ноги не натрет, — сказал. — Мягкие… Но лучше ходить босиком.

Он встал с колен, подбросил в костер сушняка, а затем неподвижно застыл, вглядываясь в темноту.

«Интересно, — подумал я, — будет он сегодня ночью „переговариваться“ с Колдуном? Или Колдун сам придет к огню — лодка его здесь…» Но я не угадал сценария сивиллянок. — Пойду посмотрю долгоносое, — сказал Тхэн и растворился в ночи.

Я съел вторую многоножку, допил пиво и бросил банку в костер. Тонкая, металлокарбоновая жеств вначале покоробилась, а затем медленно распалась от температуры, как и положено экологически безвредной упаковке.

Глина на ногах обсохла, но не затвердела, странным образом оставаясь эластичной, словно превратилась в носки. Подошвы ступней слегка пощипывало, и это ощущение было очень знакомым. Когда в марсианской клинике межвидовой хирургии мне регенерировали ноготь безымянного пальца на левой руке, я чувствовал аналогичное покалывание.

Выпитое пиво истомой разносилось кровью по всему телу, глаза начали слипаться.

«Пора укладываться спать», — решил я и принялся выбирать место, где удобнее расположиться на ночлег. Ночи на Пирене жаркие и душные, поэтому возле костра ложиться не следовало. Переворачивать лодку и спать в ней тоже не имело смысла — теплый грунт не остывал до утра, и хотя был твердым, зато ровным, в отличие от ребристого днища лодки. Лучше всего расположиться у ее борта на земле: с одной стороны светит костер, с другой от темноты отделяет перевернутая лодка. Давно заметил, что спать у костра, когда со спины на тебя смотрит мрак чужой планеты, не очень комфортно, даже если прекрасно понимаешь, что никто тебя здесь не тронет. Атавистический страх неподконтролен сознанию, поэтому свет со всех сторон создает иллюзию защищенности, и подсознание, стерегущее покой спящего, не бередит сон кошмарами.

«Кстати, а почему я до сих пор не видел ни одного насекомого? — вяло подумалось мне. — На настоящей Пирене в ночную пору они кишмя кишели, а здесь от них остался лишь звуковой фон…» Впрочем, я тут же вспомнил, как Тхэн запретил мне пользоваться репеллентами и обезопасил от ночного нашествия насекомых парадоксальным способом. Вероятно, так он поступил и сейчас, очертив прутиком квадрат вокруг костра и лодки.

Я уже собирался лечь, как заметил возвращавшегося к костру Тхэна. Обычно он передвигался бесшумно, с присущей аборигенам мягкой грацией, но сейчас шел, словно пьяный, шаркая ногами по земле и раскачиваясь из стороны в сторону. Мою сонливость будто ветром сдуло.

Тхэн подошел к костру и замер в неестественной угловатой позе, уставившись на огонь. Затем медленно-медленно повернул ко мне голову.

— Здравствуйте, эстет-энтомолог Алексан Бугой, — проговорил он бесцветным голосом. — Узнали?

— Узнал, — ответил я, и по спине у меня пробежали мурашки. На ногах Тхэна были бригомейские кроссовки. Точно такие же, как стоявшие у борта перевернутой лодки. А точнее, не такие, а те же, только из другого среза времени.

— На вас нет сетки психозащиты мозга. Боитесь?

— Нет. Уже нет. Чего тебя бояться? Ты лишь фантом моей памяти, хотя сейчас и облачен в плоть и кровь.

Мозг работал быстро и четко. Ничего со мной на Сивилле произойти не могло, это я уяснил давно. Но методика постановки эксперимента надо мной мне не нравилась.

— Напрасно… — протянул млечник. — Напрасно не боитесь. — Не отходя от реалий десятилетней давности, он по-прежнему величал меня на «вы». Млечник помолчал, покачиваясь, затем сказал: — Я сяду.

Его колени начали медленно сгибаться, но вдруг подкосились, и тело рухнуло на землю. С минуту млечник тяжело барахтался в пыли, затем все-таки сел, подтянув под себя колени и охватив их руками. Кожа на левой голени лопнула, из-под обрывков выглядывала белая кость. Насчет «плоти и крови» я оказался прав только частично. Крови в этом теле уже давно не было. Свернулась.

Внезапно лицо мертвеца задергалось, губы раздвинулись, и послышались странные кашляющие звуки. Млечник смеялся. Вот уж никогда бы не подумал, что он умеет это делать! Страх, ярость — это мне довелось наблюдать в его поведении воочию, но вот смех…

— И что смешного ты увидел? — индифферентно поинтересовался я.

Кашляющие звуки оборвались.

— Положение, в котором вы сейчас находитесь, — ответил он, и в его тоне проскользнули нотки торжества. Еще одно ранее не замеченное мною проявление чувств млечника. Хотя в реальной ситуации на Пирене, когда млечник ощущал себя загнанным в клетку, трудно было ожидать от него смеха и тем более торжества.

— Думаешь, если на моей голове нет сетки психозащиты, то ты легко можешь овладеть моим сознанием?

Я старался говорить спокойно, однако по спине бегали мурашки. Хотелось верить, что сивиллянки в своем овеществленном эксперименте не допустят абсолютного натурализма, но опасения все же имелись.

— Что вы! — снисходительно пожурил меня млечник. — Здесь находится только калька моего сознания, неспособная на энергетическую атаку и захват вашей нервной системы. Поговорить с вами могу, а вот скушать — увы…

Словно камень отлег от сердца. «Скушанным» быть не хотелось.

— В таком случае смеяться над ситуацией надо мне, а не тебе! — съязвил я. Млечник снова растянул губы.

— Вы в этом так уверены?

На этот раз я промолчал. Пусть говорит, послушаю и сделаю свои выводы. Если сивиллянки предполагали, что из-за трагической судьбы консула меня должны мучить угрызения совести, тогда что, по их мнению, я должен испытывать к судьбе млечника, ставшего экспонатом моей коллекции?

— А смеюсь я потому, — не дождавшись ответа, начал млечник, — что сейчас вы находитесь в том же положении, в котором был я десять лет назад на Пирене.

Я упорно молчал.

— Для моей поимки вы использовали одно из основных качеств моей натуры — чувство самосохранения. Вы оказались совершенно правы, я охотился в первую очередь на тех, кто в какой-то степени приближался к разгадке тайны моего существования. Туманно намекнув, что вам кое-что известно обо мне, вы заманили меня на Пирену. — Млечник сделал паузу, а затем медленно, с расстановкой, явно подражая моей интонации во время реального разговора на Пирене, произнес: —А как по-вашему, на какую наживку можно поймать эстет-энтомолога?

«На уникальный эстет-вид Papilionidae», — ответил я про себя, и вселенский холод начал обволакивать сознание.