Дочери Лалады. Книга 2. В ожидании зимы - Неизв.

И тут горе всё-таки ударило Цветанку под дых. Почёсывая увязавшегося за ними Смолко за пушистым ухом, она осела на снег… Холод, охвативший нижнюю половину тела, напомнил ей: «Э, голубушка, всё женское естество ты себе отморозила. Огневицу подлечим, а вот детушки у тебя вряд ли будут…» Тогда ей было всё равно, о детях она и не помышляла. А сейчас, держа на руках живую, тёплую, кричащую малышку – родную кровинку, продолжение Нежаны, она отдала её чужим людям. И стало незачем жить, незачем бороться за человека в себе.

– Где ребёночек? – грозно нависнув над ней, повторила свой вопрос Невзора.

– Отдала… в семью, – прохрипела Цветанка. – Мне её кормить нечем. Молоко нужно… а где я его возьму, грудное-то…

– А это что?

Что-то тёплое, жирное, сладковатое брызнуло воровке на губы. Она облизнулась… Вкусно. Молоко? Да, это Невзора, сжав рукой набухшую грудь, показала ей, сколько у неё этого добра. Но вскармливать человеческое дитя молоком Марушиного пса?.. Кем это дитя вырастет?

– Человеком вырастет, только очень здоровеньким будет, – ответила на её мысли женщина-оборотень. – Сильным. Чтоб в зверя перекидываться – тут рана нужна, Марушиным псом нанесённая. А молоко его в оборотня не превратит, не бойся.

Послышался басовитый плач: это Смолко, устав ждать, когда его наконец покормят, перекинулся в крепенького темноволосого мальчугана, по-видимому, ещё совсем недавно научившегося ходить.

– Мм-а-а-а! – ревел он, протягивая ручки к Невзоре. – Ня-я-ям!

– Ням-ням хочешь, я знаю, – засмеялась та, подхватывая сына на руки. – Прости, за этими разговорами совсем забыли про тебя. Ну, давай покушаем…

Обхватив мать руками и ногами и приникнув ртом к соску, Смолко утих и зачмокал. Невзора, поддерживая его под спинку, покрытую тёмным пушком, улыбалась.

– Большой уж, а всё прикорм никак не хочет брать – молочко любит. Клычки-то молочные уже есть, кусает иногда за грудь… Больно, зараза! – Невзора хрипловато засмеялась.

Их обдувал холодный сырой ветер, а малыш был голеньким. Цветанка невольно поёжилась и скинула свитку, чтобы хоть как-то укутать ребёнка.

– Зачем? – усмехнулась женщина-оборотень. – Он же Марушин пёс, холод ему не страшен… Ты, поди, одёжу свою всё с собой таскаешь? Я поначалу тоже таскала – по людской привычке, а потом пожила в лесу несколько лет и как-то помаленьку отвыкла. А на что она? Холода мы всё равно не боимся, а стыдиться в лесу некого.

Жестокая весна дышала зябкой сыростью, льдисто звенела, смеялась, роняя еловые шишки, и ей не было дела до пустоты, которая образовалась возле груди воровки – там, где она держала новорождённую девочку… Пустота сосала изнутри, требуя заполнения, но пальцы сжимались, впиваясь лишь в пропитанный духом весны воздух.

– Иди и забери дитё обратно, – шепнула Невзора. – Выкормим как-нибудь. Ты мне тогда помогла – нынче моя очередь. Долг платежом красен.

– Она человек… Ей, наверно, лучше с людьми остаться, – пробормотала воровка, чувствуя, как накатывает приступами желание схватить Смолко и прижать к себе. Да, он – оборотень, от оборотня же и рождённый… Но как можно было бояться или ненавидеть это упитанное, чмокающее у груди своей матери чудо? Дети – они и есть дети, и неважно, кто они – котята дочерей Лалады или щенята Марушиных псов.

– Дура ты, – без усмешки, прямо и сурово сказала черноволосая женщина-оборотень. – Она родилась для того, чтоб тебя уберечь, помочь тебе остаться человеком внутри. Думаешь, зачем я Смолко родила? Чтоб не забыть, как это – любить. Оно, конечно, и лисицы, и волчицы, и медведицы детёнышей рожают… И любят их, наверно, по-своему, по-звериному. А я вот по-человечески не хочу разучиться любить. Девчушку эту судьба тебе подарила, а ты от неё отказалась… Суждены вы друг дружке, понимаешь ты, дурочка?

Цветанка вздрогнула, сжав кулаки, но проглотила это жёсткое, как пережаренное мясо, слово – «дура». Её ещё никто так не называл – вернее, она никому не позволяла этого. А вот от Невзоры нехотя, со скрипом зубов, но стерпелось… Потому что права она была. И Радимира – тоже: вот для чего пощадила Цветанку та стрела…

– А… а молоко? – промолвила Цветанка, борясь с последними колебаниями. – Как ты двоих кормить станешь? Твоему-то сыну хватит ли?

– Хватит обоим и ещё останется, – заверила Невзора. – Много ли человеческому дитёнку надо? А нашего, волчьего молока ещё меньше потребуется: оно посытнее людского будет и сил даёт больше. Иди, кому говорю!

*

Под оглушительное беспрестанное чириканье воробьёв Цветанка кралась вдоль плетня. Солнце то выглядывало, слепя её, то пряталось за облаком; какая-то пичуга, пролетая над воровкой, капнула ей помётом на плечо.

– Вот зараза, – шёпотом выругалась та, погрозив кулаком в небо.

Народная примета гласила: «К счастью». Однако до единственно нужного ей счастья ещё предстояло добраться.

Муж Медвяны чинил на заднем дворе телегу, готовя её к скорому использованию, пожилой отец в меховой безрукавке похаживал вокруг него, давая ценные указания, а двое старших девочек развешивали на натянутой возле дома верёвке выстиранные вещи. Роста им для этого дела не хватало, но выручал широкий берёзовый чурбак.

Цветанка бесшумно скользнула на крыльцо и толкнула дверь, оставленную девочками приоткрытой. Ни одна половица не скрипнула под шагами воровки; свекровь Медвяны была занята купанием внука и не заметила её. Прислонившись к стене, Цветанка промокнула пот с лица чистым вышитым рушником, висевшим рядом.

Увидев её, кормившая грудью женщина вздрогнула и застыла. Её глаза под низко надетым повойником округлились от испуга, но ребёнка она держала по-прежнему крепко. Цветанка всмотрелась в детское личико: не дочку ли Нежаны она кормила? Все новорождённые дети казались на одно лицо, да и не успела она хорошенько рассмотреть малышку, чтобы узнать её сейчас. Из люльки доносились покряхтывания и писк другого младенца.

– Здравствуй, Медвяна, – вполголоса обратилась воровка к женщине. – Вам тут давеча ребёночка подкинули… Так вот, моя это дочка. Отдать вам её придётся. Мать у неё померла в родах, вот и пришлось мне искать для неё семью… А тут кормилица нашлась, так что забираю я её обратно. Уж простите.

Женщина защищающим движением прижала к себе ребёнка, отгораживая его руками, и подалась назад.

– Чужой ты… Не из наших мест, никогда тебя прежде не видела. Откуда моё имя знаешь? – дрожащим шёпотом спросила она.

– Так муж твой и назвал, когда кликал тебя в то утро, выйдя на крыльцо, – улыбнулась Цветанка. – Подь, мол, сюды, Медвяна, тут подкидышка оставили… Оттого и знаю. А ты своё дитя в то время кормила, а дочки твои старшие смотрели.

Женщина понемногу отходила от испуга – заморгала растерянно. Цветанка старалась говорить с нею мягко, по-доброму.

– Да, так всё и было, – пробормотала Медвяна. – Так значит, ты – отец? Мальчишка ещё совсем сам-то…

Цветанка не стала её разубеждать и что-то объяснять. Времени на разговор оставалось всё меньше: в любой миг могли войти.

– Да моя она, моя, – зашептала она, вкладывая в свои слова всё, что теснилось у неё в груди, но не могло пробиться к посуровевшим и колко смотревшим, пересохшим глазам. – Свет она мой в окошке. Пойми ты своим материнским, бабьим сердцем: не жить мне без неё. У тебя своих ребят – семеро по лавкам, а у меня она – одна-единственная.

Большие, медово-карие глаза Медвяны наполнились слезами, а яркие, полнокровные губы затряслись. Она не могла наглядеться на дитя напоследок.

– От груди хоть не отрывай, окаянный, – всхлипнула она. – Дай докормить!

– У кормилицы молока полно, она и докормит, – вынуждена была настоять Цветанка. И добавила мягче: – Спешу я, бабонька.

Медвяна медленно, не сводя покрасневших мокрых глаз с личика девочки, протянула её Цветанке.

– Ну, ин ладно… Хоть и прикипели мы сердцем к дитятку, но родная кровь – она и есть родная кровь. Ты, это… – Женщина плаксиво шмыгнула носом, подобрала слёзы вышитым рукавом. – Молодой ещё… Того и гляди – мачеху ей вскорости найдёшь… Невзлюбит она чужое дитё – ох, несладко бедняжечке придётся…

– Ты, баба, глупостей-то наперёд не выдумывай, – сурово отрезала, нахмурившись, Цветанка. – Не будет у неё никакой мачехи.

На пороге появилась свекровь, неся на руках завёрнутого в полотенце мальчика и ласково кудахча:

– Вот ты у нас какой чистенький, вот какой хорошенький… – И, увидев Цветанку с малышкой на руках, испугалась: – Ой, а это кто? И почто он Найдёнку нашу держит?

– Светланой её зовут, – сказала воровка, чувствуя, как пустота в груди заполняется тёплой, счастливой тяжестью.

Имя озарило её только что, единственно правильное и журавлино-крылатое, склеив осколки её сердца. Нет, не походила малышка на Бажена, она была вылитая мать – Нежана.

– Прощай, Медвяна. Прощай и ты, мамаша, – поклонилась Цветанка женщинам.