Николай Васильевич Гоголь. 1829–1842. Очерк из истории русской повести и драмы - Нестор Котляревский

В начале 1835 года вышли в свет «Арабески»[161] и вслед за ними обе части «Миргорода»[162].

Автор придавал, кажется, особенное значение «Арабескам», где были собраны его статьи по эстетике и истории. Хоть он и писал в одном частном письме, что этот сборник «сумбур, смесь всего, каша»[163], но эти слова были просто авторским кокетством. По крайней мере, в предисловии к «Арабескам» Гоголь не только не скромничал, но говорил с читателем в достаточно горделивом тоне, который неприятно поразил тогдашнюю критику. «Признаюсь, – писал молодой автор, – некоторых пьес я бы, может быть, не допустил вовсе в это собрание, если бы издавал его годом прежде, когда я был более строг к своим старым трудам. Но вместо того, чтобы строго судить свое прошедшее, гораздо лучше быть неумолимым к своим занятиям настоящим. Истреблять прежде написанное нами, кажется, так же несправедливо, как позабывать минувшие дни своей юности. Притом, если сочинение заключает в себе две-три еще несказанные истины, то уже автор не вправе скрывать его от читателя, и за две-три верные мысли можно простить несовершенство целого». Такой тон в предисловии исключал, по-видимому, всякую авторскую скромность, и Гоголь, действительно, ревниво относился к успеху своей книги. Он очень жаловался, что его «Арабески» и «Миргород» не идут совершенно: «Черт их знает, что это значит, – восклицал он. – Книгопродавцы такой народ, которых без всякой совести можно повесить на первом дереве»[164]. В своих заботах об «Арабесках» Гоголь готов был даже пойти на газетную рекламу. «Сделай милость, – писал он Погодину, – напечатай в „Московских ведомостях“ объявление об „Арабесках“ в таких словах: что теперь, дескать, только и говорят везде, что об „Арабесках“, что сия книга возбудила всеобщее любопытство, что расход на нее страшный (NB. До сих пор ни гроша барыша не получено) и тому подобное»[165].

Если «Арабески» не шли, то в этом был, конечно, виноват их учено-эстетический багаж, для большой публики малоинтересный. Эти исторические и ученые статьи Гоголя очень не понравились и критике, которая в общем отнеслась и к «Арабескам», и в особенности к «Миргороду» благосклонно.

Сенковский в «Библиотеке для чтения» разругал Гоголя за его предисловие, говоря, что только Гёте да Гоголь могут с публикой объясняться таким образом, что Гоголь, не полагаясь на разборчивость наследников и обожателей, начинает свое литературное поприще тем, что сам издает свои посмертные сочинения. Критик очень неодобрительно отнесся и к ученым статьям нашего автора. «„Арабески“, – говорил он, – это полная мистификация наук, художеств, смысла и русского языка. В ученых статьях не оберешься уродливых суждений, тяжких грехов против вкуса и логики. В них поражает читателя внутренняя пустота мысли и дисгармония языка». Сенковский смеялся также над «средними веками» и «готикой» Гоголя, над этими «любимыми куклами его воображения». Вкус и логика изнасилованы во всех этих серьезных статьях Гоголя, говорил он. Вообще было бы гораздо лучше, когда бы статьи этого рода высказывались не из души, а из предварительной науки. О повестях, напечатанных в «Арабесках», критик отозвался очень глухо, но похвалил слегка «Записки сумасшедшего» и «Невский проспект»[166]. К повестям в «Миргороде» Сенковский отнесся мягче, выписал даже целую страницу из «Тараса Бульбы», однако заметил, что повесть о «ссоре Ивана Ивановича» очень грязна и что в «Вие» нет ни конца, ни начала, ни идеи, ничего, кроме страшных, невероятных сцен[167]. Во всей рецензии, как видим, сквозило явное недоброжелательство.

Булгарин говорил об «Арабесках» приблизительно то же самое: порицал автора за аристократический и диктаторский тон в его предисловии, видел во всех его серьезных статьях промахи против логики и истины, языка и вкуса. Повести похвалил, но по поводу «Невского проспекта» упрекнул Гоголя в неразборчивом вкусе и заметил, что карикатуры ему лучше удаются. Вообще, по его мнению, «Арабески» названы удачно: это «образы без лиц»[168]. В той же «Северной пчеле», где была помещена эта рецензия, был разобран и «Миргород» относительно благосклонно. Любопытны заключительные слова критика. В повести о «Ссоре Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем», говорил он, «описана прозаичная жизнь двух соседей бедного уездного городка со всеми ее незанимательными подробностями, описана с удивительной верностью и живостью красок. Но какая цель этих сцен? – Сцен, не возбуждающих в душе читателя ничего, кроме жалости и отвращения? В них нет ни забавного, ни трогательного, ни смешного. Зачем же показывать нам эти рубища, эти грязные лохмотья, как бы ни были они искусно представлены? Зачем рисовать неприятную картину заднего двора жизни и человечества без всякой видимой цели?»[169]

Кроме этих рецензий, недоброжелательных и насмешливых, остальные были все в пользу Гоголя. Критик «Московского наблюдателя» Шевырев поздравил русскую литературу с появлением нового, совершенно оригинального таланта, в котором простодушная веселость нашла себе художественное выражение. Пользуясь случаем, Шевырев написал целый философский трактат о теории смеха, отводя Гоголю почетное место среди первых юмористов мира как представителю славянского простодушного юмора. Критик хвалил «Тараса Бульбу», но не вполне был доволен слогом Гоголя. Свою рецензию он заканчивал также очень характерным пожеланием. «Желательно, – говорил он, – чтобы Гоголь обратил свой наблюдательный взор на общество, нас окружающее. Он водил нас в Миргород, в мастерскую сапожника, в сумасшедший дом. Но столица уже довольно смеялась над провинцией и деревенщиной. Пусть Гоголь откроет бессмыслицу в нашей собственной жизни и в кругу, так называемом образованном, в нашей гостиной, среди модных фраков и галстуков, под модными головными уборами»[170].

Силу Гоголя как юмориста оттенил и критик «Литературных прибавлений к „Русскому инвалиду“», который, говоря о «Ревизоре», попутно коснулся и повестей нашего автора. «Гоголь обыкновенно описывает мелочные обстоятельства и ничтожные случаи, – писал рецензент, – но рассказывает о них с важностью, как о необыкновенных происшествиях мира. Объясняясь предположениями ложными, однако же свойственными тому человеку, который предполагает, мысля грубыми предрассудками, отпуская даже глупости в лице какого-нибудь глупца – Гоголь сохраняет при этом столько умствующую, дальновидную, убедительную физиономию, что вам сначала покажется, не считает ли сам он такими важными эти безделицы. Он никогда не подаст вам подозрения, что шутит. Простодушие его так велико, что еще сомнительно, знает ли сам он, что он так остер и забавен»[171].