Новый Мир ( № 11 2005) - Новый Мир Новый Мир

Дальше — больше. Кассеты начинают приходить, обернутые в “детские” рисунки: нелепая рожица, намалеванная углем; изо рта хлещет кровь. Это уже не шутки. Супруги обращаются в полицию. Но полиция отказывается заводить дело: подумаешь, рисунки! Подумаешь, снимают подъезд на видео. Состава преступления нет. Однако тревога не исчезает. И тут в сознании мужа мелькает догадка, кто этот враждебно настроенный чужой, вознамерившийся нарушить безопасное течение скучно-благополучной жизни: в коротком кадре-воспоминании на секунду появляется лицо несчастного арабского мальчика с забрызганным кровью лицом.

Дальше, словно следуя подсказкам подсознания Жоржа, является очередная кассета, на которой заснят дом, где герой провел детство. Там до сих пор живет его мать (Анни Жирардо). Герой едет к матери, но о загадочных видеопосланиях ничего не рассказывает. Пытается, правда, поговорить об алжирском мальчике Маджиде, которого его родители когда-то хотели усыновить, но не усыновили. “Это плохое воспоминание”, — констатирует мать. Нет, она о Маджиде не вспоминает. Ее это не тревожит. Зато очень тревожит сына. Флешбек: жутковатая сцена, где этот самый юный алжирец отрубает голову петуху; обезглавленный петух носится по двору и долго бьется в агонии, а мальчик с топором надвигается на другого перепуганного мальчика, в лице которого угадываются черты взрослого Жоржа.

Следующая подброшенная кассета фиксирует некий дом в предместье Парижа на улице Ленина, длинный коридор, дверь с номером… Жорж и Анна отправляются по данному адресу. Анна остается ждать в кафе, Жорж поднимается, звонит, и дверь ему открывает… постаревший Маджид. Он, кажется, искренне удивлен визиту и настроен философически-мирно. Говорит, что никаких кассет не снимал и не посылал. Но Жорж, понятное дело, не верит. Он угрожает, пыжится. Маджид устало иронизирует: “Ну что ты сделаешь. Побьешь меня? Ну попробуй. Вон ты какой вымахал”. Да нет, не побьет. И даже жене не расскажет, кто там был за таинственной дверью: “Дверь была закрыта”, — и все.

Новая кассета, доставленная прямиком телевизионному боссу Жоржа, фиксирует всю эту постыдную сцену: популярный интеллектуал-телеведущий угрожает пожилому арабу, который после его ухода принимается почему-то рыдать. Подобные свидетельства могут поставить под удар карьеру любого интеллектуала во Франции. Недовольство и сомнения босса Жоржу удается кое-как погасить. И потребуется еще много тревожных и неприятных событий: исчезновение сына (он, не выдержав фальшивого напряжения в доме, в знак протеста остался ночевать у приятеля, не сообщив, понятное дело, родителям), скандалы с женой, которая бурно реагирует на трусость и ложь благоверного в угрожающей им всем ситуации, — чтобы “скрытое” стало явным.

Жорж признается Анне, что оговорил когда-то несчастного маленького алжирца. Его родители работали у них в поместье. В 1961 году они отправились на демонстрацию в Париж и не вернулись (тогда в стычках с полицией погибло несколько тысяч демонстрантов). Мама и папа Жоржа решили усыновить осиротевшего мальчика, но шестилетнему Жоржу совсем не улыбалось иметь такого братика: “Ты был сильнее и старше, — говорит он Маджиду. — У меня не было другого выхода”. Сначала Жорж заявил своим родителям, что Маджид плюется кровью. А когда мальчика показали врачу и никаких болезней у него не нашлось, Жорж попросил алжирца (якобы от имени отца) зарезать петуха, а потом сказал родителям, что Маджид сделал это специально, чтобы его напугать. После этого об усыновлении не могло быть и речи. Маджида отправили в приют. “Ну и что?” — говорит Анна. “Ну и что? — думает зритель. — Некрасивая, конечно, история. Но ведь столько лет прошло. Все быльем поросло”.

Но Маджид полагает иначе. Он звонит Жоржу, просит зайти, обещая все рассказать о кассетах. Но вместо этого опасной бритвой перерезает себе горло у него на глазах. Жуткая сцена, кровь фонтаном хлещет на выцветшие обои, тело в агонии нелепо бьется на линолеумном полу… Жорж смотрит на все это, сжимая руки в карманах белого, дорого плаща, и затем, стараясь не запачкаться, покидает место трагедии, не позвонив в полицию, не вызвав “скорую”. Потрясенный, он тайком пробирается к себе домой, просит жену выпроводить заскочивших на огонек приятелей-интеллектуалов и по-детски жалуется, как его в очередной раз до смерти напугали. Через какое-то время в его офис на телевидении является сын Маджида. Жорж не желает с ним говорить. Он типа занят. Юноша преследует его в лифте, слегка шантажирует и наконец, добившись внимания, говорит, что хотел только поглядеть в глаза человеку, у которого на совести чужая жизнь.

После этого герой приходит домой, выпивает пару таблеток снотворного, задергивает шторы и ложится в постель. Перед глазами у него и у нас возникает сцена отправки Маджида в приют: общий план, по двору бродят куры, подъезжает машина с соцслужащими; родители Жоржа выводят к ним мальчика; Маджид пытается укрыться в сарае, кричит: “Я не хочу!”; но его вытаскивают, насильно заталкивают в зеленый автомобиль и увозят в сиротскую жизнь. В финале — по контрасту — сцена около престижной школы, где родители на ступеньках поджидают своих чад, чтобы так же на машинах увезти их в тихое благополучие.

С житейской точки зрения вся рассказанная в фильме история кажется более чем странной. Ну с чего бы, скажите, взрослому человеку расплачиваться почти сорок лет спустя за некрасивый поступок, совершенный в шестилетнем возрасте? Или с чего бы другому, тоже взрослому, человеку кончать с собой на глазах у первого из-за того, что его мальчиком не взяли в обеспеченную буржуазную семью? Ну да, он не получил “хорошего образования”, не работает на телевидении и проживает не в частном особняке, а в обшарпанном общежитии квартирного типа. Ну и что? Прожил же он как-то свою жизнь. Воспитал сына, дал ему какое-никакое образование, чего уж вот так-то страдать из-за давней несправедливости? И вообще, насколько мы знаем, восточные обитатели западных мегаполисов вовсе не горят желанием стопроцентно уподобиться европейцам, скорее наоборот. И у них не развит до такой степени комплекс жертвы, чтобы от отчаяния по поводу своей “второсортности” резать горло на глазах у бездушных аборигенов. Если они и кончают самоубийством, то прихватив с собой несколько десятков, сотен, а то и тысяч ненавистных им “неверных”. Есть же в фильме эпизод столкновения Жоржа с чернокожим велосипедистом, который намного точнее фиксирует обыденные расовые конфликты на европейской улице: крошечное ДТП едва не перерастает в драку, бытовая агрессия кипит абсолютно на равных, и только присутствие Анны останавливает мужчин, готовых набить друг другу физиономии.

Так что же перед нами? Очередная корректная политически, но не логически ламентация на тему неизбывной вины западного человека? Нет. Ханеке — не тот режиссер, которого можно заподозрить в отсутствии логики. И его фильм — абсолютно рациональная, математически точно выстроенная метафора. Совершенно убийственная по сути своей, ибо это безжалостный приговор тем мультикультуралистским утопиям, на которых выросло и сделало себе карьеру целое поколение европейских интеллектуалов.

Главная “фишка” картины в том, что автор не дает ответа: кто же снимает и подбрасывает тревожащие кассеты? Может, Маджид; может, его сын, может, юный бунтовщик Пьеро, а может, сам Господь Бог… Это некая безличная провокация, которая заставляет героя (а он, и только он, интересует здесь Ханеке) вновь пережить ту давнюю некрасивую ситуацию. И выясняется, что за прошедшие годы он внутренне не повзрослел ни на день. Поведение сорокалетнего буржуа-интеллектуала зеркально повторяет реакции и поступки шестилетнего мальчика. Он так же панически боится вторжения “другого” в свой замкнутый, благополучный мирок; так же стремится быть “пупом земли”; так же врет; так же готов голословно обвинить и “подставить” ближнего (когда Пьеро не является ночевать, Жорж первым делом звонит в полицию и сообщает, что сына, по всей вероятности, похитил Маджид); так же предельно нечувствителен к боли другого, и хоть ты располосуй себя у него на глазах, единственной реакцией будет не сострадание, а страх, желание убежать подальше и поплакаться “мамочке”, а затем выпить снотворного, задернуть шторы и вновь погрузиться в сонное благополучное забытье.

Как не хотел маленький Жорж иметь брата-алжирца, так и сейчас не хочет. Не хочет всем своим естеством. И прекраснодушные разговоры о равенстве, братстве и справедливости — лишь пустое сотрясение воздуха ввиду этой абсолютной, инфантильной незрелости среднестатистического европейского обывателя, по-человечески не доросшего не то что до “братской любви”, но до элементарной способности видеть в “другом” — реального человека, а не только объект своих фантазий и страхов.