Ущелье дьявола - Александр Дюма

Но Христина даже и не взглянула на него. Она прямо бросилась ему в ноги.

— У меня умирает ребенок, господин Гельб! Спасите его! — вскричала она.

— А! — сказал Самуил. — Так это не западня?

— Какая там западня! — воскликнула Христина. — Я прошу у вас милости. Вы ученый человек, вы должны быть добрым. Простите меня за прошлое. Я виновата. Я унижаюсь перед вами, я благословляю вас. Идите скорее. Спасите малютку!

Она схватила его за руку и потащила к колыбельке.

— Посмотрите, — сказала она, — он очень болен, но ведь вы такой ученый!

Самуил наклонился над колыбелью и бросил взгляд на ребенка.

— У ребенка круп, — сказал он холодно.

— Круп? Так у него круп? — воскликнула Христина. — Вы все знаете. Что надо сделать?

С минуту Самуил стоял, как бы раздумывая, потом посмотрел на Христину, которая, дрожа от волнения, ожидала его первого слова.

— Прежде всего, — начал он медленно, — нехорошо то, что здесь столпилось очень много народу. Необходимо, чтобы все вышли из комнаты.

— Уходите все, — сказала Христина. Горничная и кормилица удалились.

Самуил осмотрелся кругом, как бы желая убедиться в том, все ли вышли из комнаты, и заметил Гретхен. Она забилась в угол, дрожа от страха, она боялась взглянуть на Самуила и в то же время не могла отвести от него глаз.

— И ей надо уйти? — спросила Христина.

— Ей в особенности, — сказал Самуил.

— Выйди, Гретхен, — обратилась к ней Христина.

Не говоря ни слова, Гретхен попятилась к дверям, не спуская глаз с Самуила, словно оберегая себя от какого-нибудь нападения. Взгляд ее был дикий, брови нахмурены.

Когда она выбралась из комнаты, она крикнула Христине с порога:

— Сударыня! Смотрите, берегитесь! И, хлопнув дверью, она убежала.

Самуил и Христина остались вдвоем у колыбели.

Глава шестьдесят вторая Искушение матери

— Ну вот, г-н Самуил, мы теперь одни, — с нетерпением в голосе сказала Христина Самуилу. — Что же вы еще раздумываете?

Самуил, казалось, был погружен в какие-то размышления или глубокие воспоминания.

И странное дело! Нельзя даже и предположить, о чем думал Самуил в такую важную минуту. А думал он об одной знаменитой немецкой гравюре Альберта Дюрера под названием «Насилие». Гравюра эта изображает таинственную и странную фигуру какого-то полунагого мужчины, мускулистого и волосатого, который привлекает к себе женщину. Женщина эта в отчаянии, она старается вырваться из рук его, но он тащит ее с такой непобедимой силой, с таким равнодушным и неумолимым видом, что перед тем преступлением, в котором, видимо, примешивается к любви и убийство, впечатление ужаса заслоняет собой всякую мысль о другом чувстве, и что при взгляде на эту гравюру скорее хочется назвать ее: «Ужас, Рок, Смерть».

Однако, именно об этой гравюре и думал Самуил у колыбели умирающего ребенка, так что Христина вынуждена была повторить свой вопрос:

— О чем вы думаете, г-н Самуил? Говорите, сделайте что надо, ради всего святого! Я доверяюсь вам вполне. Ведь эта ужасная болезнь не смертельна, да?

— Она излечима, сударыня, — ответил, наконец, Самуил внушительно. — Она излечима, если ее вовремя захватят.

— О! На этот раз ее успели захватить вовремя! — вскричала Христина. — Первые признаки болезни обнаружились каких-нибудь полчаса тому назад.

— Правда, вовремя, сударыня. И вы хорошо сделали, что поторопились. Если бы прошло еще полчаса, то было бы уже слишком поздно.

— Так чего же вы ждете? Начинайте! Самуил подумал и сказал:

— Я жду… я жду одного вашего слова.

— Моего слова? Какого слова?

Самуил был, видимо, в нерешимости. Только мать, терзаемая мыслью о больном ребенке, могла не обратить внимание на те страстные, беспокойные взгляды, которые холодные и властные глаза его кидали на эту комнату, где и самое ночное время будило мысли о таинственных наслаждениях, долженствовавших происходить в эти часы, и на обаятельную Христину с распущенными волосами, с полуобнаженными плечами, с горевшим от волнения взором, подчеркивавшим красоту женщины материнской страстью.

— Послушайте, сударыня, — начал Самуил, и в тоне его голоса звучала бесповоротная решимость. — До сих пор вы мне не доверяли, издевались, глумились надо мной, одним словом, одерживали верх. Теперь наступила моя очередь. Минуты вашего ребенка сочтены. У меня нет времени подбирать изысканные слова для выражения моих требований. Вы просите у меня, чтобы я спас жизнь вашему ребенку. Хорошо. Я это сделаю. Но взамен вы предоставите в мое распоряжение десять минут вашей собственной жизни.

Христина смотрела на него во все глаза и ничего не понимала.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я говорю, что предлагаю вам, так сказать, обмен, — продолжал Самуил. — От меня зависит — дать вам самое дорогое для вас на свете существо. Это ваша просьба. От вас же зависит дать мне самое дорогое для меня на свете существо. Это уже моя просьба. И я повторяю, что я вам предоставлю целую жизнь ребенка взамен предоставленных вами мне только десяти минут вашей жизни. Неужели и это еще вам не понятно? Одним словом, вот что: вы любите своего ребенка, а я люблю вас!

Христина поняла. Крик ужаса вырвался из ее груди.

— Ах! Так вы меня поняли, наконец? — сказал Самуил. — Вот и прекрасно!

— Негодяй! — вскричала молодая женщина в негодовании. — В такую минуту и такие слова!

— Я жду от вас ответа, а не оскорблений, — проговорил Самуил.

— Молчите, несчастный! — сказала Христина. — Мне так и кажется, что бог сию же минуту возьмет у меня ребенка, чтобы его чистая душа не видала такого позора, наносимого его матери!

— Сударыня! — возразил Самуил. — Вы должны знать: раз я что сказал, я своих слов обратно не возьму. Время летит, а вы медлите и только укорачиваете этим жизнь ребенка. Мое решение непоколебимо. Я люблю вас больше, чем я даже сам мог предполагать. Вы колеблетесь, а круп делает свое дело. Через двадцать пять минут будет уже слишком поздно. Смотрите, как бы ваша честность не обратилась в вечное для вас угрызение совести. Клянусь вам, что у вас остается только один выбор: или ребенок умрет, или вы отдадитесь мне.

— Уж не кошмар ли это? — громко сказала Христина. — Но нет, я слишком чувствую, что все это наяву. Послушайте, г-н Самуил, — продолжала она с мольбой. — Вы человек умный, посудите сами. Возможно ли то, о чем вы говорите, в подобную минуту, да и сами вы решитесь ли на подобную вещь? Ведь не решитесь, хотя бы из уважения к самому себе? Это ведь было бы и нравственным насилием, а ведь вы его сами не признаете! То, что я сейчас говорю, не оскорбляет вас нисколько. Ведь если бы я, предположим, действительно любила вас, так и тогда я бы не могла быть вашей, потому что я жена другого. И еще чья жена! Милосердный боже! Подумайте только!