Ущелье дьявола - Александр Дюма

Что бы это значило? — подумал Самуил. — Барон и Юлиус отправились в Остенде. Христина осталась одна. Уж не сделали ли они только вид, что уехали, и не расставляют ли мне ловушку?

— Ну что же вы, говорите! — напомнил ему председатель.

Но Самуил забыл и думать о трех главарях, забыл Наполеона, забыл весь мир. Он думал о Христине.

— Разве вы не слыхали? — сказал он.

— Да, слышали что-то вроде колокольчика. Что это означает?

— Это означает, — отвечал Самуил без всякой церемонии, — что нам придется закончить нашу беседу в другое время. А теперь, извините, я должен вас оставить, потому что меня зовут.

Несмотря на все свое самообладание, он не мог подавить живейшего волнения.

— Кто зовет вас? — спросил председатель.

— Она, — ответил он, совершенно забыв, с кем он говорит. Но сейчас же овладел собой и продолжал:

— Это одна молодая пастушка предупреждает меня, что вблизи появились подозрительные люди. Вам надо уходить, не теряя времени.

— Вы ничего не предпримете, прежде чем мы увидимся вновь? — сказал председатель.

— Ничего, будьте спокойны, — сказал Самуил. И он открыл перед ними дверь.

В ту минуту, как он запирал за ними дверь, звонок вновь задребезжал с удвоенной силой, словно в нем выражался крик испуга.

— Если бы тут была ловушка, — раздумывал Самуил, — так она не звала бы меня с такой настойчивостью. Что могло бы заставить ее требовать меня к себе в отсутствие мужа и барона? Ну, посмотрим, что ей нужно. Вперед, Самуил, и будь достоин сам себя. Будь хладнокровен и спокоен. А главное, не расчувствуйся и не раскисай, как какой-нибудь школьник, впервые влюбившийся.

И он стал быстро подниматься по лестнице, которая вела в комнату Христины.

Глава шестидесятая Сама судьба заодно с Самуилом

Христина провела очень горестно первый день разлуки. Она выбрала себе единственный уголок, где еще могло быть счастье для нее: колыбель Вильгельма. Целый день она все возилась с ним: то баюкала его, то пела ему песенки, то целовала его золотые кудри, то разговаривала с ним, как будто он мог понимать ее.

— Ты один у меня теперь, мой Вильгельм. О, постарайся наполнить и жизнь мою, и душу, умоляю тебя! Возьми, спрячь в свою маленькую ручку все мои мысли. Твой папа покинул меня, ты это знаешь? Утешь же меня, мой малютка! Будем улыбаться оба. Улыбнись мне сначала ты, а потом и я попробую улыбнуться тебе.

И ребенок улыбался, а мать плакала.

Никогда еще ее Вильгельм не был таким хорошеньким, свеженьким, румяным. Он уже раз восемь, девять принимался пить, прильнув к белоснежному боку своей рогатой кормилицы. Вечером Христина уложила его, укачала, задернула у колыбели полог, чтобы свет не падал в глаза ребенку, взяла из библиотеки книгу и стала читать.

Но мысли ее никак не могли сосредоточиться на книге, они витали около Остенде и уносились туда, куда мчали лошади ее мужа.

Юлиус, вероятно, отъехал теперь уже далеко, каждый оборот колеса уносил его все дальше и дальше. Хоть бы одну минуту посмотреть на него до отплытия парохода! Но нет, теперь уже невозможно! Целый океан разделяет их!

Христину стали мучить угрызения совести. Зачем, проснувшись утром, она не велела тотчас же заложить карету и не поскакала вслед за беглецом? Заплатила бы ямщику вдвое, догнала бы его и успела бы поцеловать Юлиуса еще раз на прощание.

Увы! И зачем надо, чтобы был всегда последний поцелуй? Юлиус прав был, что уехал, не простившись. Что сталось бы с Вильгельмом, если бы она уехала на три дня, как хотела? Ах, несносный обожаемый малютка! Ребенок всегда преграда между мужем и женой!

Все эти мысли проносились в голове Христины туманной и беспорядочной вереницей, что обыкновенно бывает с людьми, бодрствующими ночью.

Вильгельм проснулся и заплакал.

Христина подбежала к колыбели.

Ребенок был такой веселый, заснул так спокойно и вдруг проснулся в судорогах и в холодном поту. Головка у него повисла, как налитая свинцом, пульс был учащенный и сильный.

— Господи! — воскликнула Христина. — Только этого не доставало! Вильгельм заболел!

Она страшно растерялась, начала звонить во все звонки, сзывая людей, и, схватив ребенка, крепко прижала его к груди, словно этим она могла сообщить ему часть своего здоровья и жизни.

Но ребенок лежал холодный и неподвижный. Он даже перестал кричать. Дыхание его вылетало со свистом. Он задыхался.

Сбежались слуги.

— Скорее! — торопила Христина. — Поезжайте за доктором! Ребенок мой умирает. Привезите первого попавшегося доктора. Десять тысяч гульденов тому, кто привезет мне доктора! Ступайте в Неккарштейнах, в Гейдельберг, всюду! Да бегите же скорее! О, боже мой! Боже мой!

Слуги выбежали стремглав, и Христина осталась одна с женской прислугой.

Христина обратилась к кормилице.

— Посмотрите-ка на Вильгельма, — сказала она. — Вы, вероятно, умеете распознавать детские болезни, а не то вы плохая кормилица. Что с ним такое? О, как это не знать, чем он заболел! Все матери непременно должны учиться медицине. Господи! Может быть, у меня тут же под рукой и лекарство, а я не знаю, что нужно дать! Жизнь моя, счастье мое, если ты умрешь, то я умру вместе с тобой! И зачем только уехал отец? Из-за каких-то денег, из-за какого-то дяди! Что мне за дело до всего этого, до его дяди и до денег!.. У него болен дядя! Ну так и ребенок его тоже болен! Мой ребенок! Дитя мое! Ну, что же? Вы осмотрели его? Что с ним такое?

— Сударыня, — сказала кормилица, — лучше не тревожьте его. Положите его обратно в колыбельку.

— В колыбель? Да? Ну вот, я его положила. Я все буду делать, что вы мне скажете, только спасите его. Правда ведь, у него пройдет все это? О, ради бога, скажите мне, что ничего нет опасного!

Кормилица только покачала головой.

— Увы! Бедная, дорогая моя госпожа, у него все признаки крупа.

— Круп? — сказала Христина. — А что это такое — круп? Раз вы знаете болезнь, вы должны знать и средство ее лечения.

— Боже мой, сударыня, ведь первый мой ребенок умер от этой болезни.

— Вы говорите, умер? Ваш ребенок умер от крупа? Так у Вильгельма, значит, не круп, раз от него умирают. Что вы, с ума сошли, что говорите мне спокойно такие вещи, точно Вильгельму действительно грозит смерть! А чем же лечили вашего ребенка?… Да нет, не стоит и говорить об том, раз его не могли спасти.

— Ему пустили кровь, сударыня.

— Если бы даже и пришлось сейчас пустить кровь, так никто не сумеет, здесь этого сделать. Господи, чему только учат их! А может быть, этого и не надо. Ах, скорее бы доктора сюда! Боже мой! До сих пор никто и не вернулся еще! И она смотрела на ребенка воспаленными глазами, а он все продолжал задыхаться.