Воспоминания для будущего - Жан-Луи Барро

Из Рима мы полетели через Милан и Париж в Сан-Франциско, затем в Беркли. Безумие продолжалось и на сей раз. Вылетая, мы рисковали, что наш дефицит составит тридцать тысяч долларов, но благодаря успеху он равнялся лишь трем тысячам.

Нам предстояло играть в университетском городке, в театре Целлербах (две с половиной тысячи мест) — одном из редких современных зданий, сохраняющих атмосферу старых театров.

Прилетаем: забастовка транспортников. Благодаря замечательному человеку — Трэвису Богарду, директору театрального департамента университетов Калифорнии, продолжаем путь на грузовике и не без соучастия таможенных служб импровизируем holdup94 в чисто американском духе. В результате наш багаж среди ночи доставлен в театр.

Мы не жалеем сил. Назавтра выступать. Студенты, самые большие бунтари в мире, только что закончили концерты «попмузыки» на территории студенческого кемпинга.

Нам предстояло дать шесть спектаклей. После четвертого — драма. Полицейские убили студента Кентского университета. Результат — всеобщая забастовка. Стычки, гранаты со слезоточивым газом, бутылки с горючей смесью. Все сначала!

Казначей Беркли закрывает лагерь. Наше последнее представление отменяется. И тут происходит нечто из ряда вон выходящее: полиция со своей стороны, а студенты — со своей принимают решение заключить четырехчасовое перемирие... «чтобы позволить Рабле выразить свои мысли»!

Нам дано разрешение играть. Только мы должны своевременно начать, сократить антракт и исчезнуть до наступления полуночи.

Я прошу, чтобы двери были открыты для всех. И вот мы играем «Рабле» среди четырех тысяч студентов в зале, который вмещает всего две с половиной. Публика прекрасно улавливала тончайшие нюансы. Все знали Рабле наизусть.

Незабываемый момент! Народ, способный так реагировать, — один из самых искренних на свете. Четыре века спустя к студенту Рабле примкнуло четыре тысячи студентов Беркли, штат Калифорния! В сцене создания Телемского аббатства, импровизируя, мы надели майки с надписью «Университет в Беркли»...

То была единственная в своем роде победа человеческого разума, когда сознание взяло верх и сердце взмывало как ракета! Пусть меня завтра пригласят, и я вернусь в Беркли как на землю обетованную.

Мольер привил нам вкус к счастливым развязкам, быстрым и неожиданным, и в этом он свободный человек.

Поэтому я остановлюсь здесь, на этом ощущении молодости, быть может, наивном, но оно рождено нерастраченной верой.

Мне кажется, что я начертал траектории своей жизни вперемешку. Возможно, мне следовало бы уважать правила жанра и предложить либо сборник занятных историй, либо свод размышлений. Но мне думалось, что анекдоты придали бы пережитым испытаниям слишком поверхностный характер, а размышления показались бы слишком сухой материей. И вот, чтобы легче читалось, я решил все перемешать.

Разве мы не живем постоянно и в каждое мгновение в нескольких планах?

Перечитывая свои дневниковые записи, я замечаю, что слишком много плакал, неумеренно восхищался, понапрасну не раз поносил критиков и интеллектуалов, что за моим недоверием к психоаналитикам, быть может, кроются комплексы, которых я за собой не числю. Это явный недостаток. Неужели я пренебрег советом Лафонтена: «Всегда оставляй себе возможность додумать»?

Но нет! Я сдерживался как мог. На самом деле я куда больше плакал, куда больше восхищался, куда больше страдал, сталкиваясь с препятствиями, которые мешали сближаться с людьми или обескураживали тех, кто хотел откликнуться на наш призыв.

Что касается подсознания, то оно источник тех соков, которые нас питают. Но насколько полезнее время от времени протанцевать всю ночь напролет, нежели обращаться к психоаналитикам.

В этой склонности легко впадать и в восторг и в отчаяние виновато мое чертово «сознание», которым я наделен от природы. От него и проистекает моя раздвоенность: я живу и одновременно присутствую на спектакле своей жизни. Как не впадать в восторг, ощущая себя живым? Как не выть от боли при мысли, что жизнь может быть у нас отнята?

Я не очень уверен, что где-то в глубине души каждого из нас не продолжает жить ребенок, тоже наделенный «сознанием» и раздвоенный, который тоже всхлипывает и ликует.

Только в этом не признаются из опасения показаться смешным.

«И при этих словах он заплакал как корова; и вдруг рассмеялся как телка», — сказано у Рабле.

На этом и закончим.

Прошу не относиться к моей книге как к сочинению писателя.

В этом рассказе, который я вел не прерывая ежедневных дел, мне приходилось «гнать на почтовых». Прошу также вспомнить, что в самом начале я поверил вам три своих девиза:

Плохо, но быстро.

О человеке, человеком, для человека.

Всем увлекаться и ничем не дорожить.

Продолжение следует... если бог или Судьба по Эсхилу, или Моисей, или Будда, или... да, или, главное, жизнь того пожелает.

12 октября — 21 декабря 1971 года

Послесловие

Проза Барро

«Воспоминания для будущего» — не есть обычные актерские мемуары или же художественный трактат, хотя элементы того и другого жанра в книге присутствуют несомненно. Они неотделимы от стиля мышления Жана-Луи Барро. Он всегда что-то исследует, почти всегда что-то припоминает. Но в данном случае он занят другим: он пишет. «Воспоминания для будущего» — литературное произведение прежде всего, что бы на этот счет ни думал сам автор. Это проза, проза Барро. Это проза артиста. Два качества отличают писательскую манеру Барро: заземленность метафор и стремительный ритм. Парящая ритмика стремит книгу ввысь, а брутальные, раблезианские метафоры играют роль балласта на воздушном шаре. Ритм книги - — ритм человека, которому времени дано в обрез и который вынужден делать свое дело быстро. Для Барро — это одно из условий существования современного западного артиста. Жизнь для Барро — бег наперегонки с неотвратимой, но и нерасторопной судьбой. Творчество — опасный и увлекательный танец. Московские театралы хорошо помнят «Проделки Скапена», спектакль, поставленный Луи Жуве, в котором Барро играл заглавную роль. Запомнилась волшебная пластика актера и его феноменально быстрая речь. Так быстро еще никто никогда не говорил на французской, отнюдь не медлительной сцене. Каждое слово летело как спринтер на стометровке или как выпущенная из лука стрела. Речевая игра создавала зримую иллюзию бега. В диалогах Мольера Барро сыграл старинную комедию-балет и современную, почти чаплиновскую сцену погони. Приблизительно — но, разумеется, приблизительно — в сходном темпе написана эта, третья по счету, его книга.

Первые впечатления от нее сугубо эмоциональны. Не будем таить их: блестящая книга, умница автор, необыкновенная жизнь. Как все это далеко от плоских и вялых художественных биографий, от мнцмых умствований, от неумения или нежелания распорядиться своими талантами, своей судьбой. Стендалевская энергия повествования, острые характеристики-зарисовки, глубокие сентенции-афоризмы, увлекательные рассказы о людях, каждый из которых представляет историко-литературный либо психологический интерес, ослепительные, прямо-таки гогеновские картины дальних неведомых стран, тайны ремесла, секреты виноделия и даже животноводства, драматичнейшие эпизоды истории, закулисные анекдоты, сцены смерти — одна, другая, третья страшная смерть, описания рождающихся спектаклей, и каждый из них — словно родившийся сын, — вот что такое книга Барро: «тотальный театр», переведенный на язык слова. Кругозор этой книги — поистине человеческий кругозор. Так должен жить человек, чтобы выполнить предначертание человека. Конечно, Барро помогали благоприятные обстоятельства и преданные друзья. Что бы он смог без дружеской помощи многих людей? Не знаем, не знаем... Но благоприятные обстоятельства сопровождали его не всегда. Сколько раз театр Барро находился на краю катастрофы. II самые главные решения, нруто менявшие его артистйческую судьбу, Барро принимал без подсказки друзей, очень часто — вопреки их здравым советам. Удачей своей жизни Барро обязан себе, своей смелости, воле и непобедимому стремлению вырваться на простор — простор мысли, простор чувства, простор творчества есть его главная жизненная идея.

Барро играл узников, пережил оккупацию и на собственном опыте знает, что такое война в окопах. Энергия миллионов людей, у которых был отнят простор, конечно же, питала его искусство. Великий актер — не только певец своей жизни, но и носитель коллективной мечты. Сны, так часто инсценируемые в спектаклях Барро, это сны порабощенной Европы. И может быть, постоянный мотив Двойника есть тоже виртуозная вариация на его главную тему. Барро играет сопротивление человека, которому навязана одна неизменная роль. Барро играет художника, вынужденного таиться. Двойник — артистическая уловка, позволяющая остаться самим собой, психологическая конструкция, разрушающая жесткую схему. И книга и сама жизнь Жана-Луи Барро — история сражения с эстетическим догматизмом. Его старшие товарищи — люди одной художественной идеи, поглотившей их целиком: «театр пантомимы» — идея Декру, «театр жестокости» — идея Арто. В полемике с ними Барро создавал свой «тотальный театр». Подобно тому, как сто лет до него романтики перемешали благородные и низкие жанры, Барро перемешал разные типы театральных систем и разные формы театральных зрелищ. «Тотальный театр» включил пантомиму Декру, «жестокость» Арто (а это понятие подразумевало не картины насилий — их нет у Барро, но интенсивность сценических средств и напряженность сценических ситуаций),слово,музыку, философскую драму и фарс. В орбиту «тотального театра» вошел и кинематограф. «Тотальный театр» — школа веротерпимости в театральном искусстве. Не удивительно, что свое высшее выражение «тотальный театр» получил в знаменитом спектакле, посвященном Рабле, в котором терпимая мысль отстаивала себя от натиска мертвой, но агрессивной догмы.