Главный рубильник. Расцвет и гибель информационных империй от радио до интернета - Тим Ву

Это относительное безразличие к опасностям большого бизнеса имеет сложные истоки. Отчасти оно происходит из священного отношения к частной собственности, которое ведет свое начало от Джона Локка и провозглашено Джефферсоном. Оно также обязано своим появлением природе американского конституционализма: американская система оставляет за отдельным человеком (или, в другом случае, штатом) всю власть, которая открыто не передана федеральному правительству. Федеральное право вмешиваться в деятельность свободных предприятий идет главным образом из пункта о регулировании торговли в Конституции, и его сфера применения никогда не являлась бесспорной. Как следствие, пока запрос общества на регуляцию увеличивался и уменьшался, американская экономическая жизнь по большей части была отпущена в свободное плавание по волнам капитализма.

Эта традиция сделала экономическую историю США гораздо более скачкообразной и цикличной, чем история политическая (кроме очевидного исключения в виде Гражданской войны). В то время как Конституция США оказалась относительно устойчивой и адаптирующейся к изменениям, именно экономическая жизнь в Америке подвергалась драматичным перепадам подъемов и падений империй — почти как в романе «Троецарствие». Подъем явной политической империи был успешно предупрежден Конституцией, и, словно в ответ, американская история стала в немалой степени хроникой империй коммерческих, включая промышленное господство таких людей, как Карнеги, Рокфеллер, а также тех, кто описан в этой книге. Причина, по которой случилась перестановка энергий, проста: пока наша политическая теория стремится обуздать первобытные силы природы, экономическая теория им подчиняется. И поэтому бо́льшая часть влиятельных экономических учений, от Смита до Кейнса и Шумпетера, принимает разрушительные импульсы разрастаний и обвалов как прирожденную черту свободного рынка, так же как и разнообразные последствия роста и распространения империй, советуя, чтобы курс правительства стремился самое большее смягчать эти колебания.

Сегодня было бы слишком радикальным обдумывать наложение на экономику всего спектра защит, которые Конституция налагает на политическую систему, хотя подобные идеи периодически предлагались фигурами такого масштаба, как судья Луис Брандейс и президент Эндрю Джексон. Последний боролся со Вторым банком Соединенных Штатов и разрушил его — и в 1837 г. он предупреждал, что без надзора за бизнесом «вы в конце концов обнаружите, что самые главные функции правительства были отданы или обменяны и что власть над вашими важнейшими интересами перешла в руки этих корпораций». Но в наше время капиталистическая наглость — жизненная сила экономики. Инновации, рост и новые возможности — все это зависит от способности экономической системы подниматься и падать, разрушаясь до основания.

Разница в подходе американцев к политике в отличие от экономики — слишком большая тема, чтобы должным образом осветить ее здесь. Но нужно признать ее существование, чтобы понять течение экономической истории США. Большую часть того, что я предлагаю, можно понять применительно к самым базовым моментам из длинной истории контроля над тем, чтобы политическая власть не вмешивалась в частную жизнь. Власть есть власть, и свободное общество должно осознать: тяжелые уроки политической истории имеют влияние на наше экономическое будущее. Нигде это не проявляется ярче, чем в области политического контроля над созданием, передачей и демонстрацией информации.

Это утверждение часто повторяют, но не лишним будет вспомнить его еще раз: суть информационных отраслей или организаций, которые имеют дело с разными формами индивидуального творчества и самовыражения, просто невозможно понять правильно, если воспринимать их как обычные, «нормальные» индустрии, т. е. такие, которые построены на любых других типах ресурсов[112]. В 1945 г. судья Феликс Франкфуртер, имея в виду газеты, написал: «Правда и понимание — это не товары, как орехи или картошка. И поэтому воздействие ограничений на распространение правды вызывает последствия, совершенно отличные от сопоставимых ограничений в бизнес-организациях с чисто коммерческим контекстом». В связи с этим проблема закоснелого мышления, касающаяся любой части общества, становится гораздо серьезнее, если мы говорим об индустрии, фундаментальной для демократии. Для людей свобода слова — в широком конституционном смысле выходящая за пределы простой вербальной коммуникации — необходима для выполнения задач, которые находятся за рамками простых хозяйственно-договорных отношений. Чтобы самовыражаться и воспринимать чужое самовыражение, необходим духовный аспект — он объясняет, почему телевизор нельзя описать просто как тостер, который не поджаривает хлеб, а показывает картинки и издает звуки. Будь это песня, фильм, политическое выступление или личный разговор — все формы коммуникации обладают способностью менять наши взгляды, наши жизни. Каждому из нас доводилось читать или смотреть что-нибудь, что оставило неизгладимое впечатление, которое невозможно измерить в плане затрат на производство и распространение. Именно поэтому Йозеф Геббельс описал радио как «духовное оружие тоталитарного государства». По этой же причине нацистский режим в 1940-х гг. занимался развитием новых форм медиа с таким же рвением, что и новых видов оружия. И в самом деле, за каждой тиранией или геноцидом стоит тайный сговор с каким-нибудь каналом информации. Такие вещи невозможно сказать про апельсиновый сок, кроссовки и десятки других отраслей, независимо от их размера.

Сегодня информационные индустрии все вместе вплетены в наше существование в масштабе, беспрецедентном за всю промышленную историю, включая каждое направление наших национальных и личных жизней — экономику, да, но также и творческие, культурные, социальные и политические стороны. Каналы информации не просто встроены в любой процесс — с их помощью определяется, кто из нас и когда будет услышан и увиден, будь это вдохновенный изобретатель, художник или политический кандидат. И здесь возникает вызов, потому что американская система привыкла к четкому разделению политической и экономической власти. Перед системой, которая настаивает на строгом контроле политики и весьма умеренном контроле экономики, встает дилемма. Один из главнейших вопросов нашего времени состоит в том, следует ли этот подход к власти информации строить исходя из осознания таких политических последствий — подчиняясь нашей устоявшейся привычке искать баланс и проверять любую великую силу. Альтернатива, набирающая силу с 1980-х гг., заключается в том, чтобы относиться к информационным рынкам так же, как и к любым другим, на которых мы терпим и даже вознаграждаем разрастание.

Эти, пусть и не очевидные с первого взгляда, но глубочайшие вопросы, на самом деле находятся в сердце продолжающейся борьбы за будущее интернета. Подойти к данной проблеме со свежим взглядом в XXI в. — значит столкнуться с объективной реальностью: информация есть исключительная индустриальная категория даже в отношении своей собственной истории. Единственная всемирная сеть несет в себе всё: голосовую связь, видео, новости, культуру и торговлю. Поэтому странно, что, по мере того как ставки растут, здравый смысл все больше склоняется в сторону чисто экономического, а не политического подхода. Сегодня совершенно не то время, чтобы думать, будто общественное и политическое измерения информационной экономики каким-то образом нивелировались.

Очень важно осознать (возможно, даже осознать заново) всю значимость Принципа разграничения в информационной экономике. Под Принципом разграничения я подразумеваю идею поддержания спасительной дистанции между различными функциями. Это означает, например, разделение основных функций ради защиты молодых отраслей от влиятельных лиц, при сохранении определенного расстояния между правительством и индустрией. Так осуществляется разделение между законодательной, судебной и исполнительной властью или разделение церкви и государства: в основе лежит требование свободного пространства между ними, в противном случае объединение превратилось бы в слишком концентрированную централизованную власть. Принцип разграничения — это применение базового политического принципа к информационным отраслям.

Первую форму разграничения можно назвать антимонопольной — ее также можно рассматривать как меру, защищающую молодые отрасли от старых хищных монополистов. Большая часть этой книги является хроникой изучения этой проблемы под названием эффект Кроноса. В худшем случае хищники могут убить нарождающуюся отрасль либо — что менее трагично, но так же существенно — лишить ее критически важного периода открытых исследований и культурных экспериментов, которые имеют колоссальное значение.