Другая сторона светила: Необычная любовь выдающихся людей. Российское созвездие - Лев Самуилович Клейн

В это время Чайковский как раз работал над ролью Татьяны в «Евгении Онегине». Та тоже писала своему избраннику первой. Арии Татьяны так удались ему потому, что для него пушкинская героиня была отнюдь не отвлеченным образом. И даже не только аналогией его невесте. Для него это был идеал жены, о которой он для себя мечтал — жены, строго отделяющей свои чувства от брачного долга и готовой жить так, как велят приличия. Любовь может влечь ее к некой цели, «но я другому отдана и буду век ему верна». В жизни Чайковский и собирался осуществлять именно такой брак — без чувственной реализации. Его совершенно не тянуло ни к малейшему плотскому общению с невестой.

Чайковский с женой Антониной Ивановной (Милюковой). Москва, июль 1877 г.

«Маменька! — писала невеста матери. — Этот человек такой деликатный, такой деликатный, что не знаю, как и сказать!» Однако после торжественного бракосочетания такая деликатность стала представляться ей уже чрезмерной. Новобрачная знала, что в брачную ночь должно произойти некое действо, которое превратит ее в женщину, она с пылом предвкушала это событие, но муж всячески его оттягивал, после венчания молодые разъехались по разным домам. В свадебном путешествии в Петербург Петр Ильич под любым предлогом уклонялся от совместной постели, а когда это оказывалось неизбежным (наивные хозяева отводили молодым одну кровать), впадал в припадки болезни. Модесту он писал:

«Когда вагон тронулся, я готов был закричать от душивших меня рыданий. Но нужно было еще занять разговором жену до Клина, чтобы заслужить себе право в темноте улечься на свое кресло и остаться одному с собой… Утешительнее всего мне было то, что жена не понимала и не сознавала моей плохо скрываемой тоски».

В Петербурге «Наступил самый ужасный момент дня, когда я вечером остаюсь один с женой. Мы стали с ней ходить обнявшись». Тут внезапно до Чайковского дошло, что он может теперь представить жену обществу и заткнуть рты всем сплетникам. «С этого момента все вокруг просветлело… в первый раз я проснулся сегодня без ощущения отчаяния и безнадежности. Жена моя нисколько мне не противна» (брату Анатолию 13 июля 1877 г. — Соколов 1994: 35). К сожалению, это ощущение было мимолетным. По возвращении в Москву Чайковского обуяли прежнее отвращение и отчаяние.

Он даже предпринял попытку самоубийства (по воспоминаниям его друга Кашкина) — вошел ночью в холодную реку и оставался там так долго, чтобы простудиться и смертельно заболеть. Но он был на деле весьма здоровым человеком и остался без вреда. Тогда он отправил брату Анатолию короткое письмецо: «Мне необходимо уехать. Пришли телеграмму — якобы от Направника, что меня вызывают в Петербург». Телеграмма пришла, и он стремглав помчался в Петербург. Родные не узнали Чайковского. Они недавно видели ухоженного человека в цвете лет, а с поезда сошел осунувшийся и постаревший незнакомец с белой бородой. Двое суток он пролежал без памяти.

Модесту он писал (17 окт. 1877 г.):

«Презрения я стою, потому что сделать такое безумие, какое я сделал, может только круглый дурак, тряпка, сумасшедший. Но мне до общего презрения дела нет. Мне только больно думать, что вы… сердитесь в глубине души на меня за то, что сунулся жениться, не посоветовавшись ни с кем из вас, а потом повис на вашей шее» (ЧПР: 302).

Николаю Григорьевичу Рубинштейну, когда-то удержавшему Чайковского от женитьбы на Дезире Арто, он пишет (23 дек. 1877/4 янв. 1878 г.): «Я знаю теперь по опыту, что значит мне переделывать себя и идти против своей натуры, какая бы она ни была» (ЧПС, 7: 324). И брату Анатолию (13/25 февр. 1878): «Только теперь, особенно после истории с женитьбой, я наконец начинаю понимать, что нет ничего бесплоднее, как хотеть быть не тем, чем я есть по своей природе» (ЧПР: 374).

Тут уж до Антонины Ивановны дошло истинное положение дел, а она не могла быть совсем несведущей: издавна в семействе ее родителей скандал следовал за скандалом. Мать с отцом жили врозь, непрерывно судились, у матери были незаконные дети, она обвиняла отца в сожительстве с дворовым человеком и в растлении старшей дочери (Соколов 1994). «Ух, какое несимпатичное семейство!» — жаловался Петр Ильич сестре (ЧПС, 6: 158). «Мне очень мало нравится ее семейная среда»; «кругозор их узок, взгляды дики»; «единственная мысль моя: найти возможность убежать куда-нибудь»; «хотелось задушить ее»; «я не встречал более противного человеческого существа. … Она мне ненавистна, ненавистна до умопомешательства…»; «Что может быть ужаснее, как лицезреть это омерзительное творение природы! И к чему родятся подобные гадины!» (ЧПС, 6: 158; 162; 175; 185; 190; 285).

Сестра Чайковского Александра Давыдова поначалу вступалась за несчастную Антонину Тогда она написала Модесту:

«Теперь скажу тебе коротенько мнение свое о Пете: поступок его с А. И. очень, очень дурен, он не юноша и мог понять, что в нем и тени задатков быть даже сносным мужем нет. Взять какую бы то ни было женщину, попытать[ся] сделать из нее ширму своему разврату, а потом перенести на нее ненависть, долженствующую пасть на собственное поведение, — это недостойно человека, так высоко развитого. Я почти убеждена, что в причине ненависти его к жене никакую роль не играют ее личные качества — он возненавидел бы всякую женщину, вставшую с ним в обязательные отношения…» (цит. по: Соколов 1994: 54).

Чайковский жаждал развода и готов был взять на себя вину — якобы измену. Но в преддверии судебного процесса Антонина Ивановна сообщила, что готова простить «измену», только бы муж вернулся. Сохранился черновик письма Чайковского жене: «ты до сих пор еще надеешься, что, как ты выражаешься, рано или поздно мы должны сойтись с тобой». Этому Петр Ильич противопоставляет «непреложную истину»: сожительство невозможно.

«…Никогда, ни в каком случае, ни под каким видом, ни за что на свете я не соглашусь на сожительство с тобой. Кажется, уж достаточно было говорено <об том, что тут не заключается ничего обидного для тебя> о причинах этого невозвратного решения… Еще в последний раз повторяю: ты ни в чем не виновата, я не отрицаю того, что ты можешь составить счастье другого человека,