Дом и корабль - Александр Крон

Посмотрел внимательно на обоих собеседников и увидел: Ждановский не поверил, Туровцев не обрадовался.

- Извините меня, ребята, - сказал командир очень тихо. Видно было, что он сильно смущен. - Это было хамство.

Митя и механик вежливо промолчали.

- Все это, конечно, чепуховина, - продолжал Горбунов, - но довольно близкая к действительности. Вопрос стоял именно так. У меня был тяжелейший разговор с комдивом. Не буду вас томить: Борис Петрович предлагает консервацию. Практически это значит вот что: на лодке спускается военно-морской флаг, и она переходит в разряд капитально ремонтирующихся кораблей. Дальнейшее ни для кого не загадка - лодку разденут, людей распишут по другим кораблям, останется только охрана - три краснофлотца и лейтенант.

Он сделал паузу в расчете, что кто-нибудь захочет вставить слово, но механик угрюмо молчал, у Мити же так пересохло в горле, что он, даже если б хотел, не сумел бы вымолвить ни слова.

- Я верю, что комдиву было нелегко предлагать мне такое решение. А мне было еще труднее возражать. Все мы очень привязаны к кораблю, но идет война, и сентиментальные доводы ни на кого не действуют. По существу, у меня был только один серьезный аргумент - нельзя разрушать коллектив. Есть наивные товарищи, которые путают формирование коллектива с составлением штатного расписания. Для них все просто: назначили начальника, заместили вакансии… Короче говоря, я боролся как лев, и в результате родился промежуточный вариант. Лодка не консервируется, и флаг не спускается.

Горбунов опять сделал паузу.

- Но, - продолжал он. - По - и существенное. Из кораблей первой линии мы, так сказать, переходим во второй эшелон. Боевая техника до поры до времени остается на своих местах, но с частью команды придется расстаться немедленно. Второй эшелон означает также техническое снабжение во вторую очередь, питание по береговой норме…

- Прости, пожалуйста, Виктор, - перебил его Ждановский. - Насколько я понял, главное отличие лодок второго эшелона состоит в том, что они весной в море не выйдут. Тогда один черт (он сказал грубее): что консервация, что этот твой эшелон…

Митя всерьез испугался, что командир рассердится на грубость. Но Горбунов не только не рассердился, а как будто даже обрадовался.

- Вот! - сказал он, щелкнув пальцами. - В этом вся суть. Я считаю свой вариант приемлемым в единственном случае - если мы, подчинившись приказу командования, не откажемся от ранее принятых обязательств, наличными силами закончим ремонт, добьемся возвращения списанных бойцов, перевода в первую линию и первыми выйдем в Балтику.

Был великий соблазн посмотреть в лицо Горбунову, но Митя опять испугался: вдруг командир увидит в его глазах растерянность, - и сделал вид, что ищет кочергу.

- У нас есть время до утра, - услышал он голос Горбунова. - В десять ноль-ноль я должен быть у комдива с готовым решением. Если беремся - отступления быть не может. Если капитулируем - честнее сделать это сразу. А то сожжем горючее, измочалим людей и оставим их у разбитого корыта. Выбрасывать лозунги, в которые не веришь, - гнуснейшее из преступлений, за это надо вешать на нока-рее. Решать что-либо, не посоветовавшись с вами, я не могу и не хочу, поэтому прошу вас с полной откровенностью высказать свое мнение. Время позднее, все устали, поэтому избавим друг друга от прописных истин и заклинаний.

Стало совсем тихо. Даже наверху перестали топотать. Щепки догорали, внутренность камина еще светилась неярким оранжевым, как закатное облако, светом.

- По старой флотской традиции, - сказал Горбунов, - младшие говорят первыми.

Этого Митя никак не ожидал. В качестве младшего он привык говорить последним или не говорить совсем.

- Я-то что же… - промямлил он. - Я готов.

- К чему? - бесстрастно спросил Горбунов.

Митя не понял.

- К чему вы готовы? - повторил Горбунов, уже жестче.

От этого тона Митя немел.

- Понимаю, - сказал Горбунов. - Вы готовы исполнить свой долг. Но я ведь не спрашиваю вас, собираетесь ли вы выполнять присягу. Я хочу знать, в чем, с вашей точки зрения, состоит наш долг и как нам его лучше выполнить.

Митя продолжал молчать. Он ненавидел это состояние душевной немоты, это короткое замыкание, происходившее всякий раз, когда его силой стаскивали с проторенных путей. Куда-то к черту проваливалась хваленая быстрота реакции, и Митя чувствовал себя вызванным к доске туповатым школьником.

Выручил, как всегда, механик.

- Прошу прощения, - сказал он, дотронувшись до Митиного колена, получилось так, как будто он прервал Митю на полуслове. - Пусть сперва расскажет о минере. Хоть два слова.

Горбунов кивнул.

Митя заговорил не сразу. Скованность исчезла, мешало не отсутствие слов, а их бессилие. Он понимал, что сейчас не время рассказывать о том, какая скотина Божко и как трудно было найти настоящих хирургов, нужно было рассказать что-то самое важное, самое значительное, передать не только последние слова Василия, но и то, как они были сказаны, взять командира и механика за руки и подвести их к изголовью умирающего, заставить их вдохнуть тяжелый уксусный запах, прикоснуться к скользкой от холодного пота шее и услышать страшный свист воздуха, выходящего из разорванных легких.

- Он звал вас, Виктор Иваныч, - сказал Митя одними губами и увидел, как исказилось мукой лицо Горбунова.

- Что он сказал? - хрипло спросил командир.

- Он сказал: на мое место - никого.

Оранжевое зарево померкло. Уголья еще светились.

- Расскажите.

И Митя рассказал, как умирал минер. Может быть, впервые в жизни он не боялся, что его перебьют, и не думал о том, чтоб понравиться. Он вообще не слышал себя, но с удивительной четкостью видел то, о чем говорил. Сначала это была операционная. Затем - он не заметил перехода - лодка. Он видел ее всю, от носа до кормы, шесть тускло освещенных отсеков, восемнадцать боевых постов, двести шестьдесят восемь поименованных в описании приборов и механизмов, втиснутых в тесную оболочку из стали. Теперь он знал ее наизусть и ощущал как собственное тело. Мысль о том, что надо расстаться хоть с одним из гуронов, вызывала в нем чувство, похожее на физическую боль, и все же он выразил мнение, что если обязанности минера будут временно разделены между ним и военфельдшером Марченко, если гидроакустику Олешкевичу поручить по совместительству ремонт радиоаппаратуры, если Савин возглавит группу электриков, а Туляков возьмет под свое крыло трюмных, если провести еще целый ряд хитроумных совмещений и перестановок, то можно будет, оставив на лодке двенадцать человек личного состава, закончить ремонт, а когда тронется Нева - отойти от стенки и провести пробное погружение.

Когда он замолчал, уголья совсем почернели. Горбунов взял кочергу и сунул ее в камин. Полетели искры.

- Так, - сказал командир. - Вот теперь нам известно мнение штурмана. Механик?

- Я согласен, - сказал Ждановский. - Кроме некоторых мелочей.

- О мелочах договоримся завтра, - сказал Горбунов, зевая. - Спасибо вам, братцы. Спокойной ночи.

Часть третья

Глава девятнадцатая

Капля талой воды скользнула за воротник и растеклась между лопатками.

Туровцев поежился и, весело жмурясь, посмотрел вверх. Небо сочилось голубизной, над самой головой нависала большая сосулька - не грязный клок декабрьского льда, а отмытая таянием, радостно слезящаяся, пронизанная лучами мартовского солнца и сияющая, как горный хрусталь. Радужный пот струился по сосульке, и уже набегала новая капля.

Митя засмеялся и подставил щеку. Не рассчитал - капля упала на отворот шинели, скатилась по жесткому ворсу и разбилась о пуговицу.

Он оглянулся и увидел Петровича. Старый матрос стоял, выставив вперед серебряную бороду, и тоже смотрел на сосульку. На синеватых губах застыла улыбка. Встретившись с Митей глазами, он выпрямился и громко сказал:

- Припотёеват.

Митя не понял.

- Припотёеват, - повторил матрос еще громче, упирая на «ё».

«Припотевает», - сообразил Митя и радостно закивал.

Выбежал во двор Шурик Камалетдинов. Размахнулся, чтоб запустить в сосульку комком мерзлой глины, и, прежде чем его удержали, остановился…

Третья капля скользнула в черную дырочку, пробитую в истоптанной, почерневшей от сажи снежной корке.

Митя прислушался и потянул носом. Двор дома на Набережной был полон звуками и запахами.

Время близилось к обеду. Митя проспал на законном основании до одиннадцати часов - это была премия за отличный ремонт навигационных приборов. Как ни придирался Горбунов, испытания прошли безупречно. Последнее время все Митины чувства спали, он оглох ко всему, что не касалось ремонта.

Теперь слух обострился, а нюх стал собачий.

Потрескивала железная кровля, звенели падающие из проржавевших желобов капли, чирикал одинокий воробей, по исцарапанному осколками карнизу к нему подкрадывалась неизвестно откуда взявшаяся кошка. Прыгнула, сорвалась, что с кошками почти не бывает, и дико зашипела, сверкнув на Митю бешеными глазами. Взгляд ее говорил: эх, была бы я не кошка, а тигр, я бы знала, что с тобой делать, голубчик…