Опыт о неравенстве человеческих рас. 1853г.(том1) - Жозеф Артур де Гобино

только уродливое — оно было создано для них, и оно стало для них необходимым.

Таким образом, индусам нужно было не только создать теологическую персонификацию, но и размножить ее, чтобы сделать более доступной для восприятия. Немногочисленных богов древних времен — например, Индры со своими спутниками — уже было недостаточно для передачи идей, которые в изобилии порождала расширяющаяся цивилизация. Когда идея богатства стала доступной для масс, которые научились ценить ее предпосылки и следствия, эту мощную движущую социальную силу поставили под охрану небесного покровителя и придумали Куверу, богиню, полностью отвечавшую вкусу черной расы[145]

Между тем в таком размножении богов следует видеть не только чрезмерность. По мере того, как становился тоньше брахманский дух, он пытался вновь овладеть древней истиной, которая когда-то ускользнула от арийской расы, и, создавая низших богов на потребу аборигенам или вначале терпя, а затем принимая автохтонные культы, брахманизм укреплял свои позиции. Он вел поиски все выше и выше, и, думая о силах, о небесных существах, превосходящих Индру, Агии, он нашел Брахму, придав ему самые возвышенные черты, какие только были доступны философии; и в тот мир эфирного созидания, где инстинкт прекрасного лепил такое великое существо, допускалось очень мало безобразного.

Долгое время Брахма оставался для толпы неизвестным богом. Его изображение появилось позже. Низшие касты не понимали и игнорировали его; он был в основном богом аскетов, которым был необходим и которые не собирались его свергать. Они прошли весь путь высших существований, они сами узнали, что значит быть богом, и теперь мечтали только об одном: слиться с ними наконец отдохнуть от жизни, которая была тяжела даже для них, познавших небесное существование.

Если высшее Божество брахманов было недоступно пониманию низших классов и, возможно, даже вайсиев, оно было доступно возвышенному уму кшатриев: оставаясь участниками ведических наук, они обладали менее активным чувством религиозности, чем их соперники, но были достаточно образованны, чтобы не выступать открыто против понятия, значение которого они хорошо понимали. Они пошли в обход и при помощи теологов из воинской касты или брахманов-отступников трансформировали суть Вишну, второстепенного кшатрийского бога, поставили ему метафизический трон и подняли его на ту же высоту, где пребывал небесный покровитель их врагов. Теперь он был равным Брахме, и воинская каста больше не чувствовала себя ущемленной в смысле теологической доктрины.

Это был хорошо обдуманный шаг, и он сопровождался долгой и упорной борьбой; он угрожал власти брахманов и крахом всему индийскому обществу. На одной стороне был Вишну со свободными и вооруженными кшатриями, на другой — Брахма со своими мирными жрецами и беззащитными классами вайсиев и судр. Аборигены имели выбор между двумя системами: первая предлагала им религию, такую же организованную, как и прежняя, абсолютное освобождение от кастовой тирании и в перспективе возможность для самого последнего из людей добиться всего даже в течение нынешней жизни, не дожидаясь следующего перевоплощения. Другой режим не сулил ничего нового для простых людей, он даже не мог обвинить соперников в безбожии, потому что у них был один пантеон — только верховный бог был другой, — он даже не мог обеспечить защиту слабым или проявить либерализм, т. к. отныне либерализм был оружием тех, кто обещал униженным все блага. Итак, если брахманы утратили доверие черных подданных, то какое воинство они могли противопоставить царским мечам?

Такие ситуации часто встречаются в истории. Однако стоит отметить, что из двух воюющих политических партий меньше ошибок делали брахманы. Их заслугой было также то, что они жертвовали частностями, чтобы сохранить основу. В результате долгих распрей жрецы и воины пришли к соглашению.

Брахма стоял на одной ступени с Вишну. Спустя многие годы, после революций, о которых мы говорить не будем, т. к. они не имели чисто этнического характера, к ним присоединился Шива,[146] а еще позже появилась философская доктрина, которая объединила эти три божественных существа в троицу, обладающую способностью творения, сохранения и уничтожения мира, и в результате свела брахманскую теологию к древней идее одного, единого, бога, охватывающего всю вселенную.

Брахманы окончательно отказались от мысли сохранить высшую власть, а кшатрии стали считать ее своим атрибутом от рождения. При этом кастовый режим сохранился во всей строгости и целостности.

Индийское общество, основанное брахманами, с честью выдержало один из самых опасных кризисов в своей истории. Оно восстановило свои силы, оно было однородным, и его будущему ничто не угрожало. На юге оно колонизировало большую часть плодородных земель и вытеснило непримиримых врагов в пустыни и болота, в заснеженные Гималаи, в горы Виндхиа. Оно оккупировало Декан, овладело Цейлоном и принесло туда свою культуру. Все свидетельствует о том, что с того времени оно продвинулось до дальних островов Явы и Бали, обосновалось в нижнем течении Ганга и по течению Брахмапутры проникло на земли желтокожей расы, которая до сих пор была известна индусам по небольшим районам на севере, востоке и на южных островах. Кстати, арийцы никогда не имели в Индии компактной территории. Во многих местах их поселения были окружены местным населением. В Декане их раньше вообще не было.

По мере того, как осуществлялась эта деятельность, тем более трудная, что новые территории были обширнее, расстояния больше, а всего труднее были климатические условия, расширялась морская торговля, в частности, с Китаем, и еще в 1400 г. до н. э. В Индию поступали чудесные дары земли, продукция рудников и ремесленников — .: все, чем славилась Поднебесная Империя и другие цивилизованные страны мира. Индийские торговцы посещали и Вавилон.[147] На побережье Йемена они обосновались основательно. Процветающие государства полуострова славились сокровищами, чудесами и радостями жизни — плодами цивилизации, созданной по строгим правилам веры и истины, но национальный характер сделал ее мягкой, почти «патерналистской». По крайней мере, такое впечатление появляется при чтении великих исторических эпосов и религиозных легенд эпохи буддизма.

Цивилизация их ограничивалась этими внешними блестящими эффектами. Будучи вскормленной теологической наукой, она черпала из этого источника силы тот самый гений всего великого: это можно сравнить с тем, как средневековые алхимики воспринимали свой великий труд, цель которого заключалась не только в получении золота. При всех своих достижениях, при всех своих поражениях, которые она переносила с таким достоинством, и всех победах, плоды которых она так счастливо использовала, индийская цивилизация рассматривала как нечто незначительное все то, чего она добилась, и в ее глазах настоящий и окончательный триумф предстоял в ином мире.

В этом заключался великий смысл брахманского детища. Разделив людей на категории, брахманы максимально использовали эту систему для совершенствования человека и подготовки его к опасному пути, началом которого была агония, который должен был привести к более высокому предназначению, если человек прожил без грехов, или к более низкому уделу, который давал возможность покаяться. Какой же силой должна была обладать эта идея для верующего, если даже сегодня индус из самой презренной касты, питаемый надеждой на лучшее перевоплощение, презирает господина-европейца, который платит ему, или мусульманина, который его бьет!

Итак, смерть и посмертное осуждение являются основными принципами жизни индуса, и судя по безразличию, с каким он относится к земному существованию, можно сказать, что он живет только для того, чтобы умереть. Здесь есть очевидное сходство с тем духом отрешенности, который царил в Египте: египтянин тоже был устремлен к будущей жизни, видел ее будто наяву и в каком-то смысле подготавливал ее. Параллель очевидна, или лучше сказать, обе линии идей пересекаются под прямым углом и исходят из общей вершины. Равнодушие к земному существованию и прочная вера в обещания религии придают истории нации логику, прямоту, независимость и возвышенность. Когда человек мысленно живет одновременно в двух мирах, он взором и душой видит за чертой могилы не мрак, но блеск новой жизни, его мало пугают страхи, при сущие рационалисту, и он считает кончину только переходом к иному существованию. Самые славные моменты человеческих цивилизаций случаются тогда, когда жизнь еще ценится не так высоко, чтобы кроме ее сохранения не видеть иных целей. Откуда же берется такое отношение к жизни? Всегда и всюду оно определяется количеством арийской крови в жилах народа.