Жития византийских Святых - Сборник

[464] Евгении умирает настоятель монастыря. Единодушное решение братии призывает Евгению принять служение умершего, ибо святую принимают за мужа и, зная ее великую добродетель, не догадываются о тайне. Евгению охватывают страх и сомнение, ибо она считала, что женщине не подобает предстоять мужам; презреть же волю братии казалось ей грехом своеволия и ослушания. И вот она задумала на Евангелии узнать, как ей быть, поручив Богу разрешить свое сомнение. Когда книга раскрылась, чудесно прозвучали слова Господа: “Кто хочет между вами быть большим, да будет вам слугою”. [574] После этого она, хотя и против своей воли, принимает настоятельство и с великой ревнивостью предается трудам. За какую только черную работу она не бралась, которой гнушаются самые последние люди? Черпала из колодца воду, мела пол, колола дрова и с радостью исполняла прочее в этом роде, и охотно приняла на себя службу привратника, чтобы постоянно повиноваться чужому приказу. Так упражнялась она в смирении, с пользой для всех несла бремя настоятельства, держась стези, ведущей к Богу. Рассказать о том, сколь великое множество чудес она сотворила,— дело иного времени, требующее досуга: повествование должно избегать длиннот, чтобы не пресытить читающего. Чудо же, о котором нельзя не поведать, ибо оно завершает житие Евгении и сплетено с последующими событиями, будет рассказано.

Жила в Александрии одна женщина по имени Меланфия, богатая чрезвычайно, но бедная страхом Божиим и добродетелью. Заболев [465] неисцельной и тяжелой болезнью (она страдала приступами озноба, повторяющимися через каждые четыре дня), женщина эта услышала молву, что есть-де некий муж по имени Евгений, ведущий, как все знали, праведную жизнь и дивно врачующий тяжкие недуги. Тотчас она, бросив все, спешит в монастырь и горячо просит освободить ее от мучительного страдания. Евгения, движимая жалостью, своими святыми руками умастив женщину священным елеем, сразу же заставляет ее извергнуть из нутра все вредоносное и, так очистив, делает здоровой. Меланфия отправляется в одно из своих поместий, расположенных по соседству с обителью, и, велев изготовить из чистого золота три сосуда, отсылает их Евгении как благодарственное приношение в монастырскую церковь. А так как Евгения не приняла дара (она говорила, что он не нужен монахам, ибо не полагается владеть им золотом, Меланфии же надлежит продать его в пользу нищих или обремененных долгами), женщина снова пришла к ней. Что только она не говорила и не делала, чтобы уговорить блаженную; в конце концов Евгения соглашается принять золото и пожертвовать его в храм. Но благочестие оказалось причиной греха, так что подтвердилось древнее речение, что нет ничего ближе, чем добродетель и порок. Ведь часто, идя по пути добродетели, мы неприметно для себя оказываемся на стезе порока. Это случилось и с Меланфией. Ибо, недостаточно, по-видимому, радея о добродетели, она незаметно впала в великий блуд. Сблизившись с Евгенией и постоянно посещая ее, Меланфия, глядя на молодого и красивого лицом мужа, исполняется к нему [466] сначала благородной любовью, постепенно очаровывается душой, а затем начинает пылать и думать, что Евгения не могла вечно хранить чистоту, а потому-де исцеление свершилось не по благодати Божией, а с помощью волхований и диавольской силы. Объявший ее душу жаркий любовный огонь и ужасное неверие склоняют женщину смело перейти к делу и открыть Евгении свое желание. Ведь любовь упорна и презирает все преграды, и нет ничего недосягаемого, что не казалось бы ей досягаемым и исполнимым. Живя, как было сказано, в соседнем с монастырем поместье и испытывая любовные муки, она представляется страдающей от телесной болезни и, не медля, призывает к себе Евгению не для того, чтобы та исцелила мнимый ее недуг, но в жалком стремлении открыть ей истинный и тайный. Когда желанное Меланфии лицо Евгении показалось в дверях, не совладав с палящим ее внутренним жаром, она тотчас, словно из сокровищницы позора, берет позорные слова и сразу же просит о беззаконном смешении. “Если же ты не хочешь,— говорила она,— я открыто и законно сделаю тебя своим мужем, и ты получишь большие богатства, золото, серебро, драгоценные одежды, землю, скот, рабов и в их числе меня, из свободной и ровни тебе ставшую твоей рабыней. Всем этим будешь наслаждаться ты один, ибо нет у меня ни мужа, ни детей, ни родных. Для чего столь дивному цветку твоего тела и прекрасной твоей юности вянуть от постоянных монашеских упражнений и подвижнических трудов?!”. Пока Меланфия говорила это, часто и тяжело дыша, блаженная стенала в ответ на каждое ее слово и [467] ужасалась ее столь страстной речи. Наконец Евгения, потрясенная этими словами, залепила, как говорится, уши воском и, не в силах долее слушать, вскричала: “Замолчи, женщина, замолчи, не смей говорить мне этого, ибо ты источаешь яд древнего змия. [575] Никогда не предам я чистоты, не нарушу целомудрия, никогда, Матерь Божия и Дева, в кого я верую, не преступлю данной клятвы. Один брак у меня — любовь к Христу, одно богатство — блага небесные, одно достояние — познание истины”.

Услышав это, нечестивая Меланфия, возгоревшись несказанным гневом (ибо оскорбленная любовь непримирима и необузданна), отправилась в Александрию с намерением погубить Евгению. Измыслив ужасный против нее навет, она предстает перед эпархом Филиппом, ничего не зная о Евгении: ни того, что он ей отец, ни что она лишь выдавала себя за мужчину. И вот, представ перед эпархом, Меланфия переходит от разнузданности к клевете и излагает ему свою злобную и коварную жалобу, говоря: “Некий юноша, прекрасный лицом, но весьма злонравный, притворившись благочестивым христианином, пришел в мой дом. Почтя меня развратной женщиной, он начал обольщать речами, а потом дерзко перешел к насилию и, если б на мой громкий крик не прибежала служанка, овладел бы мной как какой-нибудь рабыней”. Так эта бесстыдная женщина осмелилась обвинить в собственном проступке чистую Евгению и прикинулась, будто претерпела то, к чему сама стремилась. Эти ее слова весьма прогневали Эпарха, и он велел в оковах доставить не только [468] Евгению, но и всех, кто ее окружал. Приведенных по этому приказу содержали каждого в особой темнице.

Эпарх не подозревал, что Меланфия, женщина столь знатная, богатая и славная, могла все это коварно измыслить, ибо не знал, что любовная обида оказывается сильнее всего. Потому судьи заглазно вынесли святым обвинительный приговор и одних постановили бросить на съедение диким зверям, других — распять, третьих — к еще ужаснейшим наказаниям: заключив союз с клеветой, они карали благочестие. Когда настал назначенный день, толпы людей стали собираться изо всех расположенных вблизи Александрии городов, явился и эпарх, и в тяжелых цепях была приведена Евгения. Весь театр кричал, и все в один голос говорили о предстоящей смерти Евгении. Стали вводить зверей, готовить дыбы, колеса, огонь и другие орудия пыток, сзывать самых немилосердных и жестоких заплечных дел мастеров. Эпарх велит подвести к нему Евгению и, когда она приблизилась, сказал: “Видно, нечестивейший из людей, ваш Христос повелевает вам совершать позорные деяния не втайне, а столь бесстыдно и дерзко творить беззаконие? Что за низкая у тебя душа, если, войдя в дом как врач, и не просто врач, а свершающий чудеса целитель, ты сделал то, на что не дерзают даже соблазнители и прелюбодеи — пытался, точно какую-нибудь выступающую в театре или рабыню, захваченную в чужой земле, обесчестить женщину, славную родом, столь богатую, столь целомудренную? Потому ты получишь возмездие, достойное [469] своей дерзости, и, будучи злодеем, погибнешь смертью злодея”.

Слушая гневные угрозы эпарха, Евгения опустила голову, чтобы не быть узнанной отцом. “Мой Бог,— сказала она,— запрещает не только поступки, в которых вы меня вините, но определил много более трудное: дабы я честно наблюдал чистоту, он строением своим привел меня к этим мужам, упражняющимся в добродетели, и уберег от соблазна вплоть до ныне, как то ведомо ему, а вскоре откроется и вам. Твои же угрозы пытками и смертью, которыми ты, не ведая что творишь, тщишься устрашить меня, не заставят меня оправдываться: позором было бы искать оправдания из страха перед тем, что меня ждет, а не потому, что я опасаюсь вашей клеветы на христианскую веру и насмешек над ней. Вам надлежало бы не с таким доверием склонять свой слух к обвинениям и не по первому их слову торопиться произносить приговор, но выслушать первоначально обе стороны, а затем выносить решение. Когда бы обнаружилась моя виновность в преступлении, я счел бы наказание справедливым; а поскольку обвинение — лишь ложь и клевета, я прошу о единственной милости — пусть женщина эта не претерпит ничего дурного, как бы она ни оговаривала меня, ибо по велению нашего закона за зло мы привыкли воздавать добром, а не злом. [576] Подтверждением моей невиновности да послужит клятва — нет мне нужды защищаться и что-либо оспаривать, ибо дальнейшее ясно обнаружит правоту моих слов и ты без труда удостоверишься в этом своими глазами”. Кончив, Евгения отдельно обращается к [470] Меланфии (ибо она тоже присутствовала там): “Если ото всех других твой поступок может скрыться, он не забудется твоей совестью. Не пренебрегай своей совестью, не презри око Господа, который зрит все и справедливо карает за клевету”. А так как Меланфию не тронули эти слова и она не отступалась от своего бесстыдного оговора, Евгения требует допросить служанку, которую Меланфия выставляла как свидетельницу преступления. Она сделала это не в надежде, что служанка скажет правду (разве рабыня пошла бы против своей госпожи?), но дабы очевиднее обличить ложь и обнаружить, что Меланфия имеет помощников и подстрекает на клевету других. Приведенная служанка, желая угодить госпоже, искусно сплетала одну ложь за другой, говоря: “Этот негодный человек не раз старался обольстить и меня. Потом распутство толкнуло его на безумную дерзость по отношению к самой госпоже, и он пытался силой овладеть ею, но она позвала на помощь.