Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы - Ольга Поволоцкая

Поэтическим ореолом осеняет Марью Гавриловну и Бурмина это «время славы и восторга»: он – раненный на поле боя герой, она – русская девушка, оплакивающая погибшего жениха-воина, хранящая ему верность. Так понимает их жизненные роли мир вокруг них, не ведая об их тайнах. Для окружающих взаимные симпатии Марьи Гавриловны и Бурмина очевидны: «Соседи говорили о свадьбе как о деле уже конченном, а добрая Прасковья Петровна радовалась, что дочь ее наконец нашла себе достойного жениха». Это суждение изнутри жизненного опыта русского быта, который не видит никаких препятствий для брака героев. Однако повествование дает еще одну точку зрения на поведение героини, и вводится эта точка зрения посредством такой фразы: «Нельзя сказать, чтобы она (Марья Гавриловна – О. П.) с ним (Бурминым – О. П.) кокетничала; но поэт, заметя ее поведение, сказал бы: Se amor non e, che dunque?….» Эта цитата из Петрарки необыкновенно значительна: авторитету великого лирика представлено на суд поведение героини, это суждение – суждение изнутри иной культуры – звучит вопросом: «Если это не любовь, так что же?» На этот вопрос, заданный на языке поэзии, ответить должен русский писатель на языке русской прозы.

В повести два любовных сюжета, и первый и второй излагаются языком европейского романа, однако есть огромная разница в том, как используется героями опыт чтения в их ранней молодости, когда «предметом», избранным «богатой невестой», был «бедный армейский прапорщик», и в конце повести, когда Марья Гавриловна, безошибочно чувствуя тайну в поведении Бурмина, «военными действиями» провоцировала его к объяснению, «приуготовляя развязку самую неожиданную».

В любовных отношениях Марьи Гавриловны и Владимира Николаевича было полное и простодушное отождествление себя с персонажами романов. В отношениях Марьи Гавриловны и Бурмина ни у кого из них нет возможности слиться ни с одним европейским героем или же сюжетом. Язык их остается европейским, как и одежда героини, но осознаваемая героями дистанция между романными поэтическими формулами и их реальным жизненным опытом, определяет все. Реальный жизненный опыт, сделавший из Бурмина, который когда-то «так мало полагал важности в преступной своей проказе», человека, осознавшего с последней степенью ясности свое преступление, получен им во время войны 1812 года. И этот момент чрезвычайно важен, так как понимание абсолютной реальности факта своего брака приходит к нему вместе с осознанием себя именно русским, то есть частицей русского народа. Собственно говоря, итогом и следствием военной кампании 1812-14 годов явилось возрождение в массе русского дворянства того, что Лев Толстой потом в «Войне и мире» назвал «национальным русским самосознанием», в основе которого лежат ценности Дома, брака, верности.

«Бурмин нашел Марью Гавриловну у пруда, под ивою, с книгою в руках и в белом платье, настоящею героинею романа». Повествователь этой фразой отправляет читателя по ложному следу, ибо то, что произойдет сейчас, будет принципиально отличаться от любой фабулы европейского романа. Тайный пафос рассказанной истории именно в том, чтобы обнаружить при внешней видимой тождественности нашей героини привычному романному стереотипу ее сущностное отличие от любого европейского романного образа. В начале своего объяснения в любви Бурмин просто цитирует любовное письмо персонажа Сен-Пре из романа Ж.-Ж. Руссо «Юлия, или Новая Элоиза», а Марья Гавриловна узнает цитату. Этот заемный язык чувств ожидается ею, ведь готовясь к этому объяснению, Марья Гавриловна ждала повторения ситуации, которая уже ею пережита с Владимиром, «Приуготовляемая ею неожиданная развязка» есть не что иное, как открытие Бурмину своей тайны, после чего у него нет никакого другого выхода, как только удалиться с раной в сердце, потеряв все надежды.

«Марья Гавриловна взглянула на него с удивлением» только после его неожиданного признания: «…но я несчастнейшее создание… я женат!». Оказалось, что язык любви европейца был призван не с тем, чтобы завоевать сердце возлюбленной и добиться счастья, а с тем, чтобы бесповоротно и недвусмысленно отказаться от своего счастья, чтобы «положить непреодолимую преграду» между Бурминым и его возлюбленной. Герои русской прозы, приступая к любовному признанию, понимают смысл происходящего совершенно одинаково: каждый задумал свое объяснение как открытие своей тайной несвободы для счастья и любви, и доверие их друг другу, доверие исповеди, является единственным залогом того, что их чувство не книжное, заемное, а подлинное, настоящее в горькой своей безнадежности.

Любовь – первопричина всего, «неодолимая сила страсти» властно и фатально управляющая фабулами жизни героев европейской литературы, оказалось не последним и все определяющим мотивом в поведении русских героев повести «Метель» русского автора И. П. Белкина.

Чтобы узнать эту тайну русского миропонимания, увидеть скрытый под толщей бытовой жизни нации ее сокровенный религиозный и этический принцип, основу ее народной культуры, был необходим именно «чудесный» конец истории ее «невымышленных» героев. Если бы Марья Гавриловна и Бурмин не нашли друг друга в жизни, то можно с уверенностью утверждать, что их история никогда бы не стала достоянием мира, который целомудренно молчит о несчастьях, ошибках, нелепостях (в буквальном значении этого слова), считая достойным рассказывания только чудесные истории. С точки зрения героев, то, что с ними случилось, может быть истолковано русской пословицей, внесенной в текст повести, – «суженого конем не объедешь», то есть только как чудо. С народной точки зрения, жизнь героев повести оказалась точкой приложения небесных сил – Божьим промыслом, что и побудило автора повести Ивана Петровича Белкина к тому, чтобы описать ее и увековечить для мира.

Как и все повести Белкина, эта тоже разрабатывает важнейшую историко-культурную проблематику: на самой сокровенной глубине национальной жизни России происходит драматическое усвоение уроков европейской цивилизации и гуманистической постренессансной культуры. Оказалось, что прямой перенос на русскую самобытную почву из европейского культурного сознания таких фундаментальных категорий человеческого бытия, как свобода, любовь, счастье, судьба, – невозможен. Постренессансное, гуманистическое самосознание европейца, воплощенное в европейской литературе, принципиально антропоцентрично. Человек в европейской модели мира помещен в центр вселенной; разрабатывается гуманистическая концепция свободы воли каждого отдельного человека, свободного самоопределения каждой личности, каждый человек мыслится европейской культурой творцом своей судьбы. Утверждается пафос свободы, понимаемой как высшая этическая ценность жизни наряду с такими же абсолютными ценностями, как любовь, творчество, познание. Европейская культура в начале XIX века уже вполне буржуазна, и обратной стороной гуманистического антропоцентризма явилась буржуазная идеология свободной конкуренции сильных личностей, собственными усилиями завоевывающих свое место под солнцем и свое личное счастье. Историческое явление фигуры Наполеона и идей наполеонизма – непосредственное следствие развития буржуазной идеологии, в сущности, отменившей идею христианской церкви как основы бытия.

В повести «Метель» представлен сюжет из частной, домашней русской жизни, но сопрягается этот сюжет с крупномасштабным историческим событием – победой России над Наполеоном.

Конец повести возвращает нас к эпиграфу. Эпиграф Пушкин создал из материала баллады Жуковского «Светлана», столкнув два фрагмента из нее:

Кони мчатся по буграм,Топчут снег глубокий…Вот, в сторонке Божий храмВиден одинокий.………………………….Вдруг метелица кругом;Снег валит клоками;Черный вран, свистя крылом,Вьется над санями;Вещий стон гласит: печаль!Кони торопливыЧутко смотрят в темну даль,Воздымая гривы…

Получилось самостоятельное художественное целое со своей идеей соотнесенности мира видимого и невидимого в метели. Эпиграф имеет два задания: во-первых, это поэтическая иллюстрация метели, той самой метели, которая спутала все карты, нарушила все планы героев; во-вторых, как обобщение образ метели становится метафорой метафизического сюжета повести, ключом к ее прочтению: пока мир находится в состоянии покоя, Божий храм – виден. Божий храм – это не просто деталь пейзажа, не только маленькая церквушка в деревне Жадрино, куда занесет метелью Бурмина, но и сущностное понятие: Божий храм – основа гармонии и порядка мира. Когда мир находится в состоянии метели, Божий храм исчезает из поля зрения, становится невидимым. Невидимый в метели, остается ли он реальностью? Эпиграф в повести дан с очень большой осторожностью: «Кони… чутко смотрят в темну даль». Что видят кони, что чуют они в этой дали, темной для человека, вывезут ли к храму Божьему путника, потерявшего ориентиры в метели? Этот вопрос в эпиграфе намечен. Но не только не решен, но даже не сформулирован. Ясно одно, что в метели путнику не миновать печали, ибо стон ворона – «вещий».