Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы - Ольга Поволоцкая

Тем не менее простодушные герои повести «Метель», кажется, даже не допускают мысли о том, что их имущественное неравенство ввело свои прозаические коррективы в их поэтическое чувство. А ведь именно это «само по себе разумеется» для уличающего сознания читателя. Сами же герои исходят из версии своей свободы и, безусловно, не сомневаются в том, что они пламенно любят друг друга. Очевидно, что Владимир, чтобы уважать себя, должен быть уверен, что любит именно саму Марью Гавриловну, а не возможность через брак с ней устроить свои жизненные обстоятельства. Очевидно и то, что Марья Гавриловна не сомневается в том, что она достойна любви и самоценна, что она для своего возлюбленного не тождественна своей роли «богатой невесты». Герои осуществляют в своих отношениях программу поэтического, романного поведения, реализуют в своей жизни высокую версию о самих себе и бесстрашно идут до конца. Уклад крепкого родового быта, его традиции и мировоззрение, в сущности, отменяли для «бедного прапорщика», которого родители Маши «принимали хуже отставного заседателя», и «богатой невесты» возможность утвердить собственную человеческую самозначимость.

Гуманистическая европейская культура разрабатывала идею личного свободного самоосуществления человека: свободное человеческое «я» одной из форм своей реализации и своего оправдания осознало путь любви. В европейском культурном сознании основной критерий подлинности любви в невозможности ее быть чем-либо обусловленной, ее принципиальной недетерминированности (у Пушкина в «Египетских ночах» итальянцу-импровизатору принадлежит поэтическая формула, выражающая эту идею максимально лаконично: «И сердцу девы нет закона»).

Героям повести «Метель» необходим свой «шаг свободы», чтобы отстоять у русского патриархального уклада жизни право на высокую версию о самих себе. Идею любви европейской культуры и разработанный ею язык наивно используют «богатая невеста» и «бедный прапорщик», чтобы осуществить идею свободы в своей жизни.

Идея тайного брака – это не бунт против всего строя русской жизни. Для Марьи Гавриловны и Владимира Николаевича это лишь тот необходимый им поступок, не совершив которого они не вправе относиться к себе как к духовно независимым людям. Герои не находятся во враждебном идеологическом противостоянии миру, нет и речи о каких-то новых критериях оценки жизни, о новой морали свободного человека, об эмансипации женщины или о других революционных идеях. Нет, они, наоборот, чувствуют себя законными наследниками своих родовых поместий. Финалом своей любовной истории они мыслят только брак, создание семьи и даже уверены в прощении и примирении с родителями.

Бессмысленно упрекать Марью Гавриловну за то, согласившись на романтический побег, она прозаически укладывает шкатулку и увязывает узлы с бельем. Эти детали выпали бы из поля зрения европейского романтического писателя как ненужный прозаизм, которому нет места в поэтическом сюжете побега и тайного брака, но русский автор не видит ничего унизительного для героини в «увязывании узлов». Патриархальное сознание не стыдится житейской прозы как недостойной упоминания. «Носительница шалей и капотов», как про Марью Гавриловну саркастически пишет Н. Берковский, по самому своему существу человек помещичьего деревенского быта, и поэтому для нее хозяйственные вопросы – вопросы серьезные и важные, ибо быть хорошей хозяйкой – это безусловная добродетель женщины, которая никогда не ставится под сомнение русским патриархальным бытом. По крайней мере, нам кажется неправомерным подозревать в неискренности героиню лишь на том основании, что она едет венчаться в метельную ночь тепло одетая. Напротив, трудно усомниться в искренности героини, которая верна своему слову и чувству и, несмотря на метель и мучения совести за свою вину пред любящими ее родителями, несмотря на тайные дурные предчувствия, преодолевая страх, все-таки едет, чтобы совершить свой шаг свободы. Здесь проступают черты героического характера. И если даже героиня ошибается, принимая за настоящую «неодолимую» любовь, свою «влюбленность» во Владимира, то платить за ошибку она будет сама, и здесь, мне кажется, насмешка не только неуместна, но и невозможна, как и любое злорадство.

Что же вменяется в вину героине «просвещенным читателем», например М. Гершензоном, когда он упрекает ее в отсутствии «искренней, смелой и простой страсти»? По-видимому, то, что влюбленные не перешли запретную черту, презрев все предрассудки, а разыграли свой любовный сюжет в строгих рамках целомудрия. В своем письме к родителям Марья Гавриловна оправдывала свой поступок «неодолимою силою страсти». Согласно логике «неодолимой силы страсти» любовники должны мыслить только одно блаженство: в полном обладании друг другом; только в любовных объятиях может быть обретено вожделенное ими счастье. В интерпретациях таких, например, мифологем европейской культуры, как трагические истории Федры и Ипполита, Тристана и Изольды, Ромео и Джульетты, уместно говорить о «неодолимой силе страсти». Ясно, что при известии о том, что в метельную ночь невеста случайным образом была обвенчана с неизвестным, «неодолимая сила страсти» не должна была потерять свой накал, стать менее неодолимой. Однако и Владимир Николаевич, и Марья Гавриловна принимают разлуку как безусловную данность и не делают никаких попыток изменить свою судьбу и добиваться своего «счастья». Формула-оправдание «неодолимая сила страсти», которую наивно используют русские герои для обозначения своих отношений, почерпнута ими из литературы, но в данном случае она оказывается несостоятельной: не описывает и не называет реальности.

Воздержимся от упреков в адрес героев за то, что ими движет не темная разрушительная стихия – «неодолимая сила страсти», или, как ее называет М. Гершензон, «простая, искренняя, смелая страсть», а нечто другое, что они только именуют «страстью».

По версии героев, их заставляет пойти на тайный брак еще и «воля жестоких родителей», препятствующая их соединению. Но и эта формула при ближайшем рассмотрении, оказывается, не выражает реальности. В самом деле, «жестокие родители» предстают в повести достаточно любящими и здравомыслящими, чтобы согласиться на брак дочери с «бедным армейским прапорщиком», когда они осознали любовь дочери как причину ее болезни, из-за которой «бедная больная две недели находилась у края гроба». Оказалось, что счастье дочери – это единственная забота родителей и материальный расчет не является основным мотивом их выбора. Причем решение родителей согласиться на неравный брак не является чем-то беспрецедентным и экзотическим в кругу патриархальных представлений. Родители опираются на целый ряд народных пословиц, находя в них нравственное оправдание своему решению: «суженого конем не объедешь», «бедность не порок», «жить не богатством, а с человеком». Это решение оказывается поддержанным и соседями-помещиками. Становится ясно, что Марья Гавриловна не случайно втайне была уверена в прощении родителей: по-видимому, ее свобода во многом была обеспечена их истинной любовью.

У тайного побега есть только одно тайное же основание – необходимость заявить свою волю, подчинить однажды свою судьбу своему свободному выбору, ощутить себя самозначимой человеческой величиной.

Патриархальная идеология русского родового быта потому и нуждается в преодолении, потому и начала отходить в прошлое, что посягала на всего человека до конца, не оставляя ему ни крупицы самостоятельного значения, отождествляя человека с его сословием, родом, хозяйством, с его местом в бытовой и семейной жизни. То, что происходит в повести «Метель», по своей сокровенной сути есть процесс рождения личностной позиции, появление человека нового типа в условиях поместно-усадебной Руси под влиянием европейской культуры с ее культом свободного человека.

Нужно отметить, что духом романтизма заражена почти вся провинциальная дворянская молодежь. Когда Владимир Николаевич ищет свидетелей для совершения тайного венчания, то оказывается, что и отставной корнет Дравин, и «землемер Шмит в усах и шпорах», и шестнадцатилетний улан с энтузиазмом готовы принять участие в этом поэтическом, по их мнению, деле. Последние даже без особой нужды клянутся в готовности жертвовать своей жизнью. Помочь тайной любви считается делом благородным, роли всех участников заговора осмысляются ими самими как высокие, почти героические. Мы видим наивную жажду поэзии жизни как общую характерную черту менталитета дворянской молодежи начала XIX века в России. Вследствие всего сказанного можно с уверенность утверждать, что на самом деле никаких непреодолимых препятствий для брака с «бедным прапорщиком» не было.

Как это ни покажется парадоксальным, но тайный брак не состоялся по той же самой причине, по какой он оказался возможен: а именно потому, что молодая дворянская Россия повсеместно оказалась заражена духом романтического свободного поведения, разрушающего нормы традиционной жизни. Ибо никак иначе нам не истолковать логику поведения лихого гусара, заключившего брак с чужой невестой в метельную ночь. Гусарство – это своеобразный тип поведения, там свой кодекс чести и свое самосознание. Гусарство – это прежде всего отмена «штатских» добродетелей. Гусарство как феномен русской жизни сформировалось не без влияния европейской культуры с ее романтическим культом авантюриста, победителя, сильной личности, подчиняющей обстоятельства жизни своей воле. Поэзия гусарства лихо посмеялась на прозой брака в ту ночь, когда молодой повеса гусар Бурмин обвенчался в суете и суматохе с чужой невестой. Итогом всеобщих усилий и всеобщей романтической направленности дворянской молодежи в России начала XIX века явился этот нелепый и столь ужасный для героини брак с неизвестным ей человеком.