Обручение с вольностью - Леонид Юзефович

показаниях. Лешка же, конечно, должен был все отри­цать. На мгновение взгляды их встретились, и Петр за­метил, что Лешка одними губами, беззвучно и почти незаметно, обозначил имя секретаря общества.

Певцов в это время смотрел на Петра и ничего не увидел.

Теперь все стало ясно. Выгораживая Федора, Лешка требовал платы за это. И Петр, поколебавшись секунду, решил уплатить. «Это я из мстительности наговорил», — сказал он. «А показания твои о том, что бумагу вашу ты вместе с Ширкалиным составлял, — спросил Пев­цов,— тоже из мстительности дадены?» — «Да не со­ставлял я ничего!—скорбно воскликнул Лешка. — Мы с братом и прочитали-то ее после всех!» И Петр, пони­мая, что расчет еще не окончен, проговорил тихо: «Тоже из мстительности». При этом он подумал про Семена, который наверняка не одобрил бы такой мягкости. Но что делать? Может статься, именно этой мягкостью и спасется Федор?

Лист показаний очной ставки был разделен надвое. Лешка поставил свою подпись первым, в низу левого

столбца. И Петр со странным удовлетворением отметил, что Лешка подписался «дворовым человеком гг. Лаза­ревых». Сам Петр всегда подписывался только «служи­телем»...

Левый жандарм проснулся наконец и недоуменным, но деланно-сосредоточенным взглядом окидывал своих соседей в кибитке, лошадей, лес, луну, облака. И Петр испытал вдруг какое-то невыразимое чувство облегче­ния, будто исчезла тяжесть, сжимавшая душу в течение этих шестидесяти дней. Все было кончено, и никакого значения не имело то, что случится с ним впереди. Был только свист полозьев, ночь, хряск лошадиных копыт и стремительно летящие на луну косматые облака, на ко­торые подозрительно посматривал из-под башлыка ле­вый жандарм.

В конце концов, Петр мог быть спокоен. Совесть его была чиста. Он все принял на себя, постаравшись, на­сколько возможно, обелить Семена и Федора. Он не по­зволил следствию протянуть ниточку ни к Анне, ни к Федору Абрамычу, ни к парням с кричной фабрики, ни к Николаю Чернову, привезшему из Петербурга сти­хи Рылеева. Господин подполковник интересуется тем, откуда явилась мысль о составлении тайного общества? Ну что же, если господину подполковнику непонятно, что источник этой мысли в самом устроении российской жизни, можно назвать другой источник. Пожалуйста, вот он — книжица о Куно фон Кинбурге! Увы, благород­ного барона нельзя взять под стражу и посадить в гу­бернский острог.

Петр поднял голову — луна катилась за облаками, будто пушечное ядро, ворвавшееся в клубы порохового дыма.

Да, он многое сделал не так, как нужно было. Во многом ошибался. Многого не успел. И пушчонка на бесколесном лафете так и осталась щерить дуло с бу­мажного листа. Но совесть его была чиста — перед со­бой, перед ревнителями вольности, перед чермозскими мастеровыми, перед всей Россией, наконец, которая темным грозным простором окружала лесную дорогу и ничего не знала о светловолосом мальчике с нежной ямкой на упрямом подбородке.

А мальчик этот летел сквозь ночь в мерно колыхав­шейся кибитке, и синий лунный свет лежал на его лице.

XLV

В то время, как кибитки со злоумышленниками при­ближались к Петербургу, в Чермоз явилось наконец долгожданное послание от Христофора Екимовича, по­казывающее, что господин владелец обо всем уже изве­щен.

В послании уведомлялось о лишении купца третьей гильдии Ивана Козьмича Поздеева должности управ­ляющего и назначении на эту должность члена вотчин­ного правления Алексея Егоровича Клопова.

Кроме того, оно содержало следующие распоряже­ния:

учредить строгий надзор за родственниками аресто­ванных и всей вообще чермозской молодежью;

библиотеку закрыть;

лекаря Ламони от должности отстранить;

молодых людей, внушающих подозрения образом мыслей, сдать в солдаты;

всех учеников старше тринадцати лет, находив­шихся под влиянием заговорщиков, из училища отчис­лить;

обучение в училище сократить до трех лет;

приставить к ученикам особого смотрителя с жало­ваньем не менее пятисот рублей в год.

Еще к посланию приложено было прошение кричных мастеровых Ивана Ширинкина с товарищи, полученное Христофором Екимовичем из канцелярии пермского гражданского губернатора.

Относительно прошения новому управляющему предписывалось разобраться и донести, а самих жалоб­щиков примерно наказать независимо от результатов расследования.

Клопов, узнав о своем назначении, не мог удержать­ся от коварно мелькнувшей мыслишки, что заговор очень даже вышел кстати. Но, в конце концов, он ни в чем не был виновен. Напротив, до последнего исполнил свой долг перед господами владельцами, подвергшись при этом смертельной опасности. И это давало ему все ос­нования спокойно воссесть в обтянутое желтым барха­том управительское кресло, под портретами лазарев­ских предков.

А портреты господ владельцев, рисованные Матвеем Ширкалиным, Клопов велел повесить в училище.

XLVI

День 18 марта в Петербурге выдался холодный. В выстывшей за ночь канцелярии Петропавловской кре­пости писаря держали перья негнущимися пальцами. Мерзли сторожа и арестанты. В эркерах караульных будок и на кронверке часовые с трудом удерживали тяжелые ружья в коченеющих руках. Лишь ангел на шпиле собора, обвеваемый ледяным невским ветром, крепко сжимал свою трубу, поднимая ее к низкому бе­лесому небу.

Утром, читая записку графа Бенкендорфа с резуль­татами следствия по делу о пермских заговорщиках, государь император Николай Павлович опер локоть а стол, но не расслабил напряженной кисти, отвесно воз­дев к потолку безупречно очиненное перо.

О заговоре на уральских заводах еще в январе по­ступило совместное представление шефа жандармов и министра внутренних дел. И заговор этот открывал гла­за на многое, прежде всего на непозволительно широкое обучение наукам лиц крепостного состояния. Ныне по особому указанию государя создан был комитет для упо­рядочения этого вопроса. Лиц несвободного состояния предполагалось допускать в высшие и средние учебные заведения лишь после того, как они по воле своих по­мещиков получат увольнение от сего состояния. Обуче­ние же в начальных училищах предлагалось проводить в пределах, для крепостных позволяемых.

Все это были меры, необходимые и давно назревшие.

Само же следствие, длившееся с лишним два месяца, можно было, слава богу, считать законченным. Кре­постные вольнодумцы, не успевшие, к счастью, стать мятежниками, сидели в Петропавловской крепости, за стенами казематов Никольской куртины. Оставалось росчерком пера обозначить дальнейшую их судьбу в; этом мире.

Император обмакнул перо в простую медную чер­нильницу и решительно черкнул по листу наискось не­сколько строк. Подписался и аккуратно присыпал на­писанное песком. По утрам он любил работать без се­кретаря, находя удовольствие во всех этих нехитрых процедурах.

Затем император стряхнул песок и отложил запис­ку Бенкендорфа в сторону.

Через ее ровные строчки и сбоку, на пустом поле, тянулась резолюция: «Виновнейших в Финляндию, в та­мошние батальоны, менее виновных — на Кавказ, сол­датами же».

XLVII

Серые облака лежат на чухонских скалах, белые — на вершинах Кавказа.

Ать, два... Ать, два.

Христофор Екимович Лазарев, прохаживаясь по ка­бинету, диктовал письмо министру внутренних дел Блу­дову:

— ...В прошлом,