Охотясь на Аделин - Х. Д. Карлтон

когда я вдыхаю этот утешающий аромат, на глазах у меня выступают слезы.

Может быть, потому, что это лучшее ощущение за все последнее время, и от этого хочется плакать.

Он мягко улыбается мне, его глаза светятся. Даже шрам, рассекающий его белесый глаз, не может скрыть, насколько умиротворенным он сейчас выглядит.

– Всегда пожалуйста, детка.

У меня замирает сердце, и я наконец-то понимаю, почему так разволновалась.

Отвернувшись, чтобы еще понаблюдать за городом, я прислоняюсь головой к его плечу и глубоко вдыхаю.

Это счастье может быть и мимолетным, но я никогда не была так уверена, что оно обязательно вернется.

2 марта 2022

Когда меня только похитили, я думала, они заберут у меня все. В первую очередь – мой разум. И они достигли в этом определенных успехов.

Но я не ожидала, что они отберут мою возможность касаться Зейда. В смысле, не поймите меня неправильно, все логично. Единственная вещь, которой я никогда не могла сопротивляться, – это прикосновения Зейда.

Но теперь каждый раз, когда он дотрагивается до меня, мне хочется себя поджечь.

Это нечестно. Я просто не хочу, чтобы меня трогали. В эти моменты по моей гребаной коже будто ползает кто-то отвратительный. Даже мысли об этом заставляют меня вспоминать все те грязные руки, которые меня касались.

Одному из дружков Рокко нравилось мазать мою кожу лосьоном, потому что он был буквально одержим тем, какая она мягкая. Он кончал, когда делал это, один, и мне даже не нужно было его трогать самой. Все, о чем я могла думать в эти моменты, – это о фильме с Ганнибалом Лектером. «Нанеси лосьон на кожу или мне снова достать шланг?»[13]

Боже, думаю, этот друг Рокко был самым худшим из всех. Мне делал плохой массаж сорокалетний наркоман, который нашел бы клитор, только если бы он был покрыт кокаином. А потом все равно бы его потерял.

Глава 25. Алмаз

– Могу я кое-куда тебя свозить? – спрашивает Зейд.

Я только что вышла из ванной после душа и расчесывала свои мокрые, спутанные волосы. Я дергаю щетку на очередном колтуне, не обращая внимания на то, как рвутся пряди.

– Детка, ты портишь свои волосы. Дай я причешу тебя.

Чувствуя себя побежденной, я опускаю плечи, пробираюсь к нему и сажусь на пол между его раздвинутыми коленями.

Он берет у меня расческу и осторожно проводит ею по мокрым локонам, медленно распутывая копну на моей голове.

Ощущения приятные, но я слишком устала, чтобы насладиться ими.

Прошло еще две недели, и моя жизнь – это непрерывные качели. Оказалось, что один из тех ублюдков заразил меня хламидиозом, и это только укрепило чувство мерзости, укоренившееся во мне.

Я расплакалась, когда призналась Зейду в своем диагнозе, а потом расплакалась еще сильнее, когда он меня поддержал. Я вылечилась, но затянувшееся отвращение осталось, глубоко вонзив свои когти в мою кожу.

Он, наверное, использовал все слова на свете, чтобы уверить меня, что я нисколько не отвратительна или что он не стал смотреть на меня по-другому, но это не изменило моего отношения к себе.

Зейд прав. Счастье быстротечно, однако за последние недели он сделал все возможное, чтобы помочь мне удержать хоть какое-то подобие покоя.

Закончив с расческой, он кладет ее на кровать и собирает мои волосы в хвост. Я едва не закашлялась, когда он начал их заплетать.

– Где, черт возьми, ты этому научился? – спрашиваю я.

У меня возникает искушение повернуться, словно собака, гоняющаяся за своим хвостом, чтобы увидеть, как он это делает.

– Руби научила, – тихо отвечает он. – Несколько лет назад я спас одну девчушку, и поначалу она никому не позволяла прикасаться к себе, кроме меня. Ей нравились косички, и я научился их заплетать. И делал это чертовски хорошо.

Мои губы начинают дрожать, и я вынуждена закусить их, чтобы сдержать всхлип.

Сукин сын.

Как только я думаю, что не могу влюбиться в него еще больше, чем уже влюбилась, он начинает вытворять это дерьмо.

Нельзя отрицать, что однажды он станет отличным отцом, и, хотя эта мысль пугает меня, я не хочу, чтобы кому-то, кроме меня, выпала честь наблюдать, как это будет происходить.

– Понятно, – шепчу я.

– Дай-ка мне свое запястье, – просит он.

Я поднимаю руку, и он снимает резинку с моей руки и затягивает косичку.

– Спасибо, – бормочу я, вставая и поворачиваясь к нему лицом. Во мне идет странная внутренняя борьба: я хочу заползти к нему на колени, но мысль о том, чтобы сделать это, заставляет меня всю покрыться мурашками. – Куда ты хотел меня отвезти?

– Хочу показать тебе кое-что. И кое-кого. Я подумал, что, возможно, это… поможет тебе.

Мои брови подрагивают, но я киваю, крайне заинтересованная тем, что, по его мнению, может мне помочь. Насколько я понимаю, сама я пока не слишком преуспела. Безнадежная. Беспомощная. И всякие прочие синонимы.

В течение сорока пяти минут пути Зейд рассказывает мне о том, как его отстраняли от занятий в школе и он рисковал вообще не выпуститься. Все из-за типичной проделки старшеклассников – он взорвал в школе бомбу с блестками, и весь остаток года им пришлось провести в окружении розовых брызг.

Когда-нибудь я заставлю его показать мне его юношеские фотографии. Он говорит, что гетерохромия у него была всегда, и я представляю себе, как сильно это нравилось девочкам.

В конце концов мы подъезжаем к массивным воротам, за которыми стоят несколько вооруженных охранников. Они замечают машину Зейда и не раздумывая пропускают его.

Мы едем по длинной грунтовой дороге, которая ведет к маленькой деревушке. В ее центре – большое длинное здание, а вокруг него раскидано несколько домиков поменьше.

А еще огромная теплица, где и кипит основная деятельность. Люди снуют туда-сюда, в их руках корзины с овощами и фруктами. К одному из небольших зданий, хихикая и перешептываясь друг с другом, идет группа девушек. И все эти люди здесь, насколько я могу судить, либо дети, либо женщины.

– Где мы?

– Сюда привозят выживших, если у них нет безопасного места, куда они могут вернуться.

Перевожу взгляд на него, а затем быстро возвращаюсь к окружающей обстановке, рассматривая все в новом свете.

– Правда? Сколько их здесь?

– Сто тридцать два выживших, – отвечает он, и от того, что он знает точное число, у меня странно замирает сердце.

На такое дерьмо я не давала согласия.

– А на сколько мест расчитано это место?

Он небрежно пожимает