Сердце рыцаря - Джиллиан Брэдшоу

– Очень почтительный зверь, – признал король. – Я всегда считал, что волки не в состоянии никого почитать. Ну-ну. Добро пожаловать в Париж, владетель Бретани.

Женщинам и знатным мужчинам из бретонского отряда отвели комнаты в северном крыле дворца. Рыцарям пришлось делить зал с людьми короля Филиппа и со своими собратьями, приехавшими с нормандским отрядом. Зал был достаточно велик, чтобы вместить их всех. Он был сравнительно новым: его, как и весь дворец, перестроил дед короля Филиппа, Роберт Благочестивый. Вечером там устроили пир в честь прибытия ко двору нормандцев и бретонцев.

В тот вечер, еще не успев войти в огромное помещение, Мари была поражена сладким, кружащим голову ароматом цветущего боярышника, А когда она следом за герцогиней прошла в низкую дверь, то увидела ослепительной белизны зал. Охапки свежесрезанного боярышника лежали на полу поверх камыша, столы были застелены выбеленным льном и уставлены серебряными солонками и блюдами. Вдоль всех стен стояли канделябры со множеством свечей, заливавших зал чистым мягким сиянием. Великолепные наряды придворных и гостей сверкали на фоне этой белизны роскошной радугой, словно они сошли со сказочных гобеленов, украшавших стены дворца. Мари снова показалось, будто она перенеслась в сказку или что она видит сон и скоро очнется от него в убогом монастыре Святого Михаила.

Выбирая места для высокопоставленных особ, королевскому сенешалю пришлось немало побеспокоиться. Сын короля, принц Людовик, отсутствовал, преследуя какого-то мятежного барона, что было удачей, за которую лорд де Рошфор благодарил Бога, поскольку жена короля, увы, присутствовала, а они с принцем друг друга терпеть не могли. (Королева Бертрада была второй женой короля. Первая жена короля, Берта Фризская, мать принца Людовика, была еще жива. Как, впрочем, и первый муж Бертрады.) Еще одной удачей, с точки зрения сенешаля, было то, что герцог Роберт Нормандский тоже отсутствовал, а это означало, что никто не претендует на место, отведенное Хоэлу по правую руку короля. Управляющий Роберта, граф Ранульф де Байо, возглавлявший делегацию Нормандии, мог занять место по левую руку королевы.

Мари провели к главному столу. Она оказалась зажата между королевским коннетаблем и старым противником Хоэла Робертом Беллемским, который когда-то навещал ее отца в Шаландри. Роберт был высокий мужчина мощного сложения с жестким выражением лица, гладкими седыми волосами; одеяние его поражало великолепием. Пока собравшиеся стояли в ожидании короля, он нетерпеливо постукивал пальцами по столу. Громко протрубили трубы, и Филипп с королевой вошли в зал, ослепляя всех золотой парчой и драгоценностями. Они заняли свои места в центре стола, и остальные наконец смогли сесть. Потом снова прозвучали трубы, и первую перемену блюд – жареного барашка и пироги – внесли в зал на серебряном подносе, таком тяжелом, что его пришлось держать сразу двум слугам.

Роберт фыркнул и снова начал барабанить пальцами по столу. Прежде чем еду подадут всем присутствующим, сенешаль должен будет торжественно отрезать кусок королю, попробовать мясо сам и, наконец, вручить его с новыми поклонами и руладами труб. Потом ту же церемонию повторят с вином.

Но наконец весь ритуал был завершен и слуги начали раз-носить кушанья гостям. Еда была превосходной: Филипп был знатоком застольных удовольствий и набрал свою толщину частными трудами.

Роберт Беллемский повернулся к Мари с ухмылкой.

– Господь да улыбнется вам, леди, – сказал он. – Похоже я чем-то ему угодил, раз меня посадили рядом со столь прекрасной дамой. Вы приехали с бретонцами, кажется? Но Вы слишком хорошенькая, чтобы быть дочерью Хоэла. Как ваше имя?

– Вы меня знаете, лорд Роберт, – ответила она. – Я – Мари, дочь Гийома Пантьевра.

Он моргнул.

– Клянусь Богом и святым Иоанном! – воскликнул он. – И правда. Никогда бы не поверил. Толстая маленькая Мари-книгочейка превратилась в такую картинку! Похоже, плен идет тебе на пользу.

Мари была глубоко благодарна швее герцогини и рада тому, что сама герцогиня одолжила ей кое-какие свои драгоценности.

– Не совсем плен, – отозвалась она не задумываясь.

– Но я слышал, что Хоэл выкрал тебя из монастыря и держал при дворе насильно, пока ты не согласилась выйти замуж за одного из его людей.

– Меня не держат в плену, – возразила она, улыбаясь, – как вы можете видеть. Я поклялась герцогине Авуаз, что не стану пытаться убежать, если меня не будут принуждать к замужеству, и она сделала меня своей фрейлиной. Она и герцог Хоэл исключительно добры ко мне.

Роберт нахмурился:

– Добры? Тем, что похитили тебя и держат у себя насильно?

– Я отказалась сделать то, что они хотели, но они все равно относятся ко мне по-дружески и по-родственному. Да, добры.

Роберт продолжал хмуриться, и она внезапно вспомнила слова, услышанные ею в первые дни пребывания при дворе у герцога: «То, чего ты от нас ожидаешь, показывает, каковы нормандцы». Теперь она увидела, что это было правдой. Роберт не дал бы ей свободы и воли, если бы она противилась его планам. И он не мог понять, почему Хоэл так поступил.

– Но ты отказалась от тех, кого они выбирали тебе в мужья? – спросил он.

Она кивнула, не находя в себе силы продолжать разговор, и Роберт удовлетворенно хмыкнул.

– Я слышал о твоей верности, – сказал он. – Надеюсь, король примет ее во внимание, когда будет решаться судьба владения.

Мари закусила губу, не зная, как признаться в том, что она надеется на обратное.

От необходимости ответить ее избавил странный шум, донесшийся от центра стола, где Хоэл сидел рядом с королем. Подняв голову, она увидела, как герцог наклонился над своим волком, изображая вой. Изенгрим выглядел смущенным.

– Что это он делает? – спросил Роберт у королевского коннетабля.

– Кажется, король пожелал услышать, как волк воет. Королевский канцлер и еще несколько придворных тоже начали выть, делая, как и герцог, паузы, чтобы Изенгрим к ним присоединился. Изенгрим шевелил ушами и делал вид, будто не понимает. Мари встретилась взглядом с герцогиней Авуаз – и вынуждена была прикрыть рот ладошкой, чтобы не захихикать. Король нетерпеливо затопал ногой, и его придворные завыли еще громче. Наконец Изенгрим с крайне недовольным видом поднял голову и завыл.

Звук начался с полурыдающего вздоха и дошел до пронзительного финала: одинокий, леденящий, мучительно-печальный и совершенно не похожий на то, что пытались издать его подражатели. Остальные пирующие оторвались от еды и уставились на волка. На мгновение стало тихо. А потом собаки – а здесь их было немало, начиная с белых борзых короля и кончая комнатными собачками дам, – начали лаять. Изенгрим опустил голову и плюхнулся на ворох боярышника позади кресла герцога.