В путь-дорогу! Том III - Петр Дмитриевич Боборыкин

да, иу да, — спокойно говорила Темира. — Я сейчасъ увидала, что вы много уже пережили, избаловали себя. Вѣдь вы большой баринъ. И я это вижу лучше, чѣмъ кто другой.

Онъ взялъ ея руку.

— Не щадите меня. Вотъ уже нѣсколько лѣтъ, какъ я ни отъ кого не слыхалъ ни одного рѣзкаго слова. Я думалъ, что выработалъ себѣ характеръ, сдѣлался серьезнымъ человѣкомъ, чуть не ученымъ. А теперь я вижу, что я ничего не знаю, что взглядъ мой на жизнь узокъ, побужденія эгоистичны, цѣли мелки.

— Не говорите о себѣ, — прервала его Темира: — дайте мнѣ говорить о васъ. Вотъ вы меня встрѣтили и сейчасъ подумали: а глупая дѣвчонка, набитая всякимъ вздоромъ, надо ей показать, какое она ничтожество.

— Нѣтъ, нѣтъ.

— Ну, что-нибудь въ этомъ родѣ. Разовьемъ предъ ней теорію англійской свободы, а если она немножко намъ понравится, — Темира опустила глаза: — приблизимъ къ себѣ, можемъ ее развить немножко, порисуемся передъ ней, великодушно отдадимъ ей частику своего образованія — такъ-то; пожалуй, и свои симпатіи.

— Пощадите.

— Всего этого не было, конечно, но такъ, кусочками, навѣрно было. И еслибъ вы продолжали въ такомъ вкусѣ — я бы васъ возненавидѣла. Теперь ужь я не стыжусь моей слабости, — тихо промолвила она: — вы умѣли подойти ко мнѣ въ тяжелую минуту. Но не думайте, что я способна только плакать и жаловаться. Нѣтъ, Борисъ, я также хочу жить и, можетъ быть, больше, чѣмъ вы. Горько мнѣ, обидно за другихъ — я вся вскипаю. Но я не исправлю людей.

— Вамъ все также холодно? — спросилъ Телепневъ.

— Не легко мнѣ вамъ отвѣчать. Но вы славный, рисоваться не будете. Мнѣ уже не такъ холодно.

— Значитъ, — вскричалъ Телепневъ: — теперь можно проститься съ старымъ!

— Нѣтъ, проститься нельзя со всѣмъ, и во мнѣ будетъ старое и въ васъ. Въ васъ — баринъ, во мнѣ — дикая особа, какъ вы сказали.

— А исправлять другъ друга? — тихо спросилъ Телепневъ.

— Опять претензія.

— Да вы же меня исправляете.

— Не знаю, я этого вовсе не желаю. Я только требовательна къ вамъ, а вы будьте ко мнѣ. Maman теперь дала мнѣ свободу, вы можете говорить со мной, когда вы хотите, разумѣется здѣсь, а не у меня въ комнатѣ.

— Ну, а нельзя будетъ мнѣ, — спросилъ кротко Телепневъ: — дѣлать вамъ вопросы о вашихъ занятіяхъ?

— Менторствовать?

— Да нѣтъ же, Темира, вмѣстѣ читать.

— Нѣтъ, вы слишкомъ учены для меня. Повѣрьте, у меня учителя хорошіе, все зависитъ отъ себя самой. Я бы хотѣла учиться еще годъ или даже другой, какъ маленькая. Вѣдь вы уже больше ихъ не знаете?

— Но книги, Темира, выборъ книгъ.

— То есть вы желаете, чтобы я читала то, что вамъ нравится.

— Какъ это можно. Я хотѣлъ бы только дѣлиться съ вами. Я теперь выписываю много журналовъ. Появляются очень хорошія статьи. Отчего же вамъ не читать многія изъ нихъ?

— Отчего не читать, — отвѣтила Темира: — только, пожалуйста, не занимайтесь вы моимъ развиваніемъ. Скажите мнѣ просто: такая-то статья мнѣ нравится; заинтересуюсь я — прочту, а нѣтъ — такъ что-жь за бѣда.

— Есть-ли у васъ любимый авторъ, любимый поэтъ?

— Вотъ вы опять. Нѣтъ, право, вѣрно васъ кто-нибудь развивалъ, вы точно изъ книжки говорите. Ну, какой еще у меня можетъ быть любимый поэтъ; мнѣ до прошлаго года только англійскія дѣтскія книжки давали.

— Не можетъ быть.

— Очень можетъ быть, коли я вамъ говорю.

— Ну, а теперь-то?

— Теперь я читаю, или лучше сказать, причитываюсь.

— Бѣлинскаго принести вамъ?

— Вотъ я такъ и знала, что вы Бѣлинскаго мнѣ предложите. Мнѣ кажется, это мода.

— Какая же мода, Темира, помилуйте. Я сидѣлъ три года въ лабораторіи, думалъ, что вся премудрость въ однѣхъ естественныхъ наукахъ, и когда полгода тому назадъ я взялъ въ руки эти вдохновенныя страницы, на меня пахнуло другимъ воздухомъ, другой жизнью, а вы говорите — мода.

— Ну, не сердитесь. Я вѣдь и сама васъ обо многомъ буду спрашивать. Только не подавляйте меня вашей ученостью. Мнѣ очень хочется читать. А все-таки поучиться нужно. Вѣдь правда?

— Вы умница! — вскричалъ Телепневъ и началъ цѣловать ея руку.

Она отдернула.

— Что вы? — Вотъ видите, какой вы баричъ. Я вамъ сказала, что вы можете со мной свободно говорить, а вы сейчасъ… Вѣдь еслибъ maman вошла въ эту минуту — она бы огорчилась. А я бы не умѣла васъ оправдать, да и не захотѣла бы.

— Виноватъ, — шепталъ Телепневъ.

— Я буду имѣть свободу, когда мнѣ нужно. Но о семействѣ не говорите лучше со мной, Борисъ. Когда нельзя чего-нибудь людямъ сдѣлать, измѣнить дурныя вещи, гадко толковать… точно сплетничаешь.

— Это правда.

— Вамъ я благодарна, очень благодарна, — и она подала ему руку. — Вы немножко не совсѣмъ такъ дѣйствовали, очень ужь что-то свободно и смѣло, по-барски, — прибавила она усмѣхнувшись: — но все-таки хорошо. Итакъ, мы не будемъ касаться этихъ больныхъ вещей. А лучше вотъ я вамъ сдѣлаю экзаменъ. Вы что-то мнѣ упомянули разъ о вашей бабушкѣ; разскажите мнѣ ваше дѣтство.

— Я боюсь, Темира, вы скажете, что я рисуюсь. Мое дѣтство было не веселое — лучше оставить этого до другаго раза.

— Нѣтъ, нѣтъ, я хочу теперь.

Телепневъ, не вдаваясь въ подробности, разсказалъ ей исторію большаго дикаго дома.

Содрогнулась Темира.

— Какой смертью отзывается этотъ вашъ большой домъ. Неужели онъ существуетъ?

— Стоитъ все на томъ же мѣстѣ.

— Такъ всѣ и умерли?

— Да, Темира.

— Вѣдь это судьба. А можетъ быть они умерли оттого, что вы ихъ мало любили?

Телепневъ задумался.

— Какъ мнѣ жаль Маши, — тихо говорила Темира. — Кто же была ваша первая любовь? Неужели Софья Николаевна? — и она во всѣ глаза на него посмотрѣла.

— Да, — чуть слышно отвѣтилъ Телепневъ.

Долго тянулась пауза. Темира вся потупилась и даже закрыла лицо руками.

— Вы меня будете презирать? — спросилъ онъ.

— Презирать? — нѣтъ, не за что. Это такъ странно, такъ… но оно должно было случиться. Она — красавица, вы — и Темира не договорила, только посмотрѣла на Телепнева. — Но я вамъ прямо скажу, Борисъ — я васъ обвиняю. Вы любили себя больше, чѣмъ всѣхъ ихъ. Отъ этого вамъ и не нужна была жизнь ни вашей тёти, ни этой славной Маши. Вотъ онѣ и умерли, и смерть ихъ показала, каково человѣку, который не дорожилъ ихъ любовью.

— Это жестоко, что вы говоритеI

— Оно правда, правда, — горячо возразила дѣвушка. — А потомъ вы остались одни, начали хандрить, вонъ даже отъ хандры играли въ любовь, какъ сами признаетесь. А потомъ нѣмцы, книги и университетъ?

— Да, Темира.

— Этого