В путь-дорогу! Том III - Петр Дмитриевич Боборыкин

хорошій паукантъ, поддержалъ бы нашу корпорацію. Что теперь наши ребята? Все ауфлезировалось. Вы, Эллины, народъ ученый, но безъ бурсацкаго духа нельзя.

— Запоемте, господа, — вскричалъ онъ, обратясь ко всей компаніи, — нашу прощальную пѣснь. Насъ гонятъ, насъ бьютъ, усладимте слухъ нашъ бурсацкою пѣснью.

Хоръ затянулъ:

Въ послѣдній разъ, приволье жизни братской,

Друзья мои, вкушаю среди васъ.

Жалко стало Телепневу бурсаковъ. Они, какъ іудеи, оплакивали свой Іерусалимъ. Исчезли формы — выдохлась и жизнь.

Отъѣзжающихъ провожали по дорогѣ версты полторы, все съ той же прощальной пѣсней. Даже Варцель прослезился и, цѣлуясь съ Телепневымъ, повторялъ:

— Я имъ зла не желаю.

Христіанъ Иванычъ съ сокрушеннымъ сердцемъ покидалъ чухонскія Афины. Лучше жизни онъ не могъ себѣ представить ни подъ какимъ небомъ, ни въ какой цивилизаціи. Севрюгинъ былъ въ сущности очень доволенъ, что уѣзжалъ героемъ, и все время оралъ.

— Дайте срокъ, я имъ задамъ феферу!

Ваничка въ первый разъ сильно подпилъ и тоже произносилъ воинственныя рѣчи противъ чухонъ. Палей попѣвалъ свои хохлацкіе мотивы, но ни съ кѣмъ особенно не изливался.

Посадили изгнанниковъ въ сани, закричали имъ вслѣдъ «vivat» и пошли обратной дорогой въ невеселыхъ разговорахъ.

— Ну, вотъ, Палей, — говорилъ дорогой Телепневъ, — теперь, кажется, Пелазги поумялись.

— Толку отъ этого мало, — отвѣчалъ своимъ обыкновеннымъ полунасмѣшливымъ тономъ Палей. — Ужь они кромѣ понойки ни на что неспособны, ничѣмъ ихъ не пробудишь.

— А можетъ быть. Вѣдь, надоѣстъ же такъ, зря, болтаться безъ всякаго пристанища.

Онъ догналъ Лукуса и, взявши его подъ руку, вступилъ въ живую бесѣду.

— Вы такъ и разбредетесь теперь въ разныя стороны? — сказалъ онъ ему.

— Такъ и разбредемся, — хныкалъ Лукусъ.

— То то, вотъ вы, Пелазги; на вильдеровъ плевали въ былое время, да и теперь не хотите взяться за умъ. Посмотри — вездѣ жизнь русскихъ университетахъ, все кипитъ и работаетъ, а вы здѣсь киснете.

— Теперь ты можешь меня мопсировагь, — плакалъ филистръ, — у насъ комана нѣтъ, Faustrecht у насъ.

— Кто тебя мопсируетъ?

— Вы, Эллины, насъ не примете, вы всѣ высокимъ слогомъ выражаетесь.

— Вамъ-то что до этого, теперь надо не врозь смотрѣть, а въ кучу.

— Что-жь, я поговорю ребятамъ.

— Нечего тутъ говорить. «Кто старое помянетъ, тому глазъ вонъ».

Филистръ совсѣмъ раскисъ, и его нужно было вести двоимъ подъ руки. Ваничка тоже убѣждалъ бурсаковъ, что они народы дикіе: «и если не бросятъ своихъ безобразіи, то всѣ исчезнутъ съ лица земли».

Палей держался въ сторонѣ и продолжалъ мурлыкать хохлацкія пѣсенки. Пьяненькій Варцель возвращался съ желтымъ, который только моргалъ.

— Я вамъ не желаю зла, — нѣжно говорилъ онъ. — Вы меня не любили, смѣялись надо мной, Богъ съ вами. Вы думали — весь свѣтъ въ одной корпораціи, — алъ вышло не но вашему. Я въ Эллины записался и горжусь этимъ, ей-богу горжусь.

Всѣхъ Пелазговъ Телепневъ завелъ къ себѣ, за исключеніемъ филистра, котораго нужно было отвезти домой.

Съ этого дня эллинство стало преобладающимъ элементомъ.

XVII.

«Сократится опять, или не сократится?» спрашивалъ себя Телепневъ каждый день, отправляясь въ филистерію.

А Темира продолжала держать его «на мундштукѣ». Ни одного ласковаго слова не услыхалъ онъ отъ нея въ теченіе цѣлой недѣли. Когда Юлія Александровна начнетъ говорить ему любезныя фразы, Темира непремѣнно вставитъ какое-нибудь насмѣшливое замѣчаніе. Сядутъ они играть — Темира говоритъ спокойно, просто, и вдругъ встанетъ, церемонно раскланяется съ Телепневымъ и окатитъ его всего холодной водой. Онъ бѣсился, но такъ какъ все это происходило въ присутствіи маменьки, то нужно было по-неволѣ мириться съ поведеніемъ неукротимой дѣвицы.

Нина Александровна объявила наконецъ день своего отъѣзда.

— Сестра ѣдетъ погостить къ роднымъ въ Петербургъ, — сказывала Юлія Александровна Телепневу.

Деулинъ мычалъ и дѣлалъ томно-бараньи глаза, когда рѣчь заходила о Петербургѣ. Онъ вошелъ въ свою обычную колею, т. е. говорилъ изящной прозой, декламировалъ Бодлера, пилъ зельтерскую воду съ лимономъ и отправлялся въ клубъ.

Въ день отъѣзда Нины Александровны, Телепневъ обѣдалъ у Деулиныхъ. Нина Александровна имѣла видъ великодушной женщины, приносящей себя въ жертву. Она объяснялась со всѣми односложными фразами и въ первый разъ говорила съ Телепневымъ церемонно.

Послѣ обѣда она отправилась укладываться въ свою комнату. Телепневъ почему-то догналъ ее.

— Что вы со мной очень торжественны на прощании? — сказалъ онъ, останавливая ее въ столовой.

— Вамъ, я думаю, рѣшительно все равно, — отвѣтила она, горько усмѣхнувшись.

— Да ужь не говорите мнѣ язвительныхъ словъ, пожалуйста.

— Я знаю, что вы хотите сдѣлать: погладить меня по головкѣ и поблагодарить за доброе поведеніе. Вы очень рады, что я уѣзжаю.

— Что же мнѣ-то лично радоваться, — прервалъ ее Телепневъ.

— Какъ что? вы останетесь на свободѣ съ одной maman, которая къ вамъ такъ благоволитъ.

— Развѣ вы думаете, что я кого-нибудь боюсь; васъ, напримѣръ?

— Не будемъ перекидываться словами. Вы меня довольно бѣсили, m-r Телепневъ, но я все-таки должна сказать, что вы очень милый человѣкъ.

И она присѣла.

— А вы очень умная дѣвушка, — сказалъ онъ, церемонно кланяясь.

Но, потомъ тотчасъ же перемѣнивъ тонъ, закончилъ:

— Я никогда не смѣялся надъ вами, Нина Александровна, не мучьте ужь вы очень бѣднаго Ивана Павловича.

— Вотъ и всѣ ваши добрыя желанія; а для меня-то что же?

— Мнѣ кажется, вы проживете очень хорошо, когда окончательно примиритесь сами съ собой.

— Спасибо хоть и за это. Пойду укладываться.

И повернувшись къ двери, Нина Александровна нѣсколько секундъ помедлила на одномъ мѣстѣ, потомъ еще разъ кивнула головой Телепневу и скрылась.

— Вы ужь успѣли порисоваться, — проговорила тихо Темира, проходя мимо Телепнева въ свою комнату.

«Развѣ я рисовался?» тревожно спрашивалъ онъ себя. «Почемъ она знаетъ, и что это за адская требовательность? Я возненавижу ее».

Онъ любилъ ее все сильнѣе и сильнѣе, каждое ея слово было для него откровеніемъ новой науки, переворачивало весь его душевный строй, дѣлало строгимъ, безпощаднымъ къ каждой своей мысли, къ каждому побужденію.

Лошади были готовы. Юлія Александровна суетилась, мужъ ея ходилъ по залѣ и мурлыкалъ французскую пѣсенку.

Явилась наконецъ Нина Александровна въ дорожномъ платьѣ. Вышла и Темира. Всѣ присѣли. Началось цѣлованье. Деулинъ меланхолически поцѣловалъ свою belle-sœur.

— Прощай, Нина, прощай; не знаю, когда увидимся, не заживайся долго.

«Экая скотина», думалъ Телепневъ, «и тутъ-то не могъ удержаться».

Юлія Александровна прослезилась.

— Право, какъ ты поѣдешь одна, — говорила она, — дорога дурная. Ты хоть бы подождала, когда Jean…

— Ma chère, Богъ знаетъ, я, кажется, закисну въ этой мурьѣ.

«Насѣдка-то о чемъ плачетъ?» спрашивалъ Телепневъ.

Темира стояла блѣдная. Телепневъ видѣлъ, какъ пріятна ей эта сцена.

— Прощай, Темира, — сказала Нина Александровна, подходя къ племянницѣ и протягивая ей руку. — Мы, можетъ, долго не