Давид Бек - Мелик-Акопян Акоп Раффи

— Но она так сильно жжет… — вздохнула Зубейда-ханум.

— Верно, жжет, но зато и румянит.

— Противная штука, — продолжала хозяйка, — и отвратительно пахнет.

— Это ничего, я потом надушу твои щеки розовым маслом, и запах водки исчезнет.

Госпожа не сопротивлялась. Паришан, расчесывая волосы своей ханум, то и дело глядела в зеркало, чтобы видеть выражение ее лица.

— Надо выглядеть как можно веселее, — сказала Паришан, наклоняясь к зеркалу, — а ну-ка улыбнись, я посмотрю на тебя.

Госпожа натянуто улыбнулась.

— Какая же это улыбка? — заметила Паришан, повторив гримасу своей госпожи. — Когда ты прежде улыбалась, ты делалась похожей на ангела. На щеках расцветали две чудесные ямочки. Глядя на них, хан вспоминал стихи поэта, который сравнивает ямочки на щеках своей возлюбленной с двумя бассейнами в магометовом раю, наполненными бессмертной водой.

Зубейда-ханум не ответила. Сердце се было полно горечи, и улыбка не получалась. А служанка продолжала:

— Твои лучистые глаза, прости меня за смелость, теперь как бы погасли. Не понимаю, отчего этой ночью они потеряли яркий блеск?

Бездонные глаза госпожи потускнели еще больше, и в них появились слезы.

— Ты еще не знаешь, Паришан, как я намучилась ночью с ребенком, — печально проговорила она. — Но я все же притворюсь веселой, постараюсь улыбаться, смеяться, ведь мой господин соблаговолит этой ночью посетить мою грустную обитель… Да, я не имею права предаваться печальным мыслям — сердце мое не принадлежит мне. Я должна задушить в себе любые чувства и страсти, притворяться, лишь бы быть угодной моему владыке, лишь бы не испортить ему удовольствие. Знаешь, Паришан, как это мучительно, сколько требует усилий?

— Знаю, — ответила умная служанка. — Я служу тебе вот уже пять лет, И всегда видела твою невеселую улыбку, она пробивалась сквозь слезы, как солнечные лучи сквозь завесу дождя, они светят, но слабо греют…

— Да, ты у меня пять лет… — повторила Зубейда-ханум, — а я здесь уже семь… Все эти годы я была жалкой продажной женщиной, вынужденной увеселять своего хозяина, ведь для того я куплена, за это мне платят деньги…

— Паришан! — воскликнула она вдруг. — Ты любила когда-нибудь?

— Любила, госпожа.

— Тогда поймешь, как тяжело, как ужасно играть в любовь… Ты знаешь, как это противно?

— Немного знаю, госпожа…

Паришан вспомнила вчерашние свои заигрывания с главным привратником Аскаром-ами.

Зубейда-ханум была гречанка из порядочной семьи. Семь лет назад во время одного из разбойничьих набегов Асламаз-Кули взял ее в плен где-то около Эрзерума. Отец Зубейды пообещал хану пять тысяч золотых за дочь, но Асламаз-Кули не принял выкупа. И прекрасная Зубейда попала в гарем. Однако в душе она осталась верна воспитанию, полученному в христианской семье. В гареме находилось много женщин разных национальностей и вероисповеданий, но ни одной из них не было до такой степени противно гаремное рабство, как умной и гордой Зубейде.

— Это еще понятно, Паришан, когда по каким-то причинам женщина вынуждена продаваться. Но совершенно невыносимо разыгрывать любовь из страха. Ни одно животное на это не способно, только такое деспотическое существо, как человек, может заставить так поступать. Мы что-то вроде данников, Паришан, если не выплатим дань, все одно отберут силой. Жестокая восточная тирания распространяется даже на постель женщины. Какая глупость, искать в гареме любви, счастья и поэтических утех!..

Сегодня Паришан не очень огорчали горькие сетования ее госпожи. Все эти годы она исполняла при ней роль незадачливой советчицы: выслушивала ее жалобы, видела ее слезы, но не в силах была помочь. А сейчас она едва не раскрыла карты и радостными словами не возвестила Зубейде близкое спасение: «Милая госпожа, потерпи еще несколько часов, и ты получишь желанную свободу из моих рук». Однако она сдержалась и не стала рассказывать Зубейде, что замышляется вокруг нее и какая жуткая роль уготована ее служанке в минуту, когда наступит всеобщее смятение и повсюду народ потонет в огне, и смерть будет преследовать людей по пятам. Только поторопила хозяйку, напомнив, что приближается время прихода хана. И постаралась утешить ее:

— Милая госпожа, не принимай все близко к сердцу: бог милостив — после зимних морозов наступает животворная весна, ночной мрак сменяется ясным рассветом. В жизни человека тоже чередуется хорошее и плохое, мрачное и светлое…

Паришан была дочерью священника и хоть не умела читать, но была довольно развита. В ней еще сохранилось многое от воспитания, полученного в родительском доме, а главное — отношение к жизни. Армянские девушки в гаремах разных мэнгу, апагу, арзу, батыев и других монгольских владык очень часто исполняли роль своеобразных апостолов христианства, вместе со своей красотой и чувствительностью вносили в палаты царей-идолопоклонников также и христианский дух. Однако изуверство магометан убивало в армянках это рвение, ценой огромных усилий и жертв они смогли только сохранить свою веру, и то втайне. Паришан осталась армянкой и христианкой. Об этом знала одна Зубейда, тоже в душе не изменившая своей вере. Эта прочная духовная связь подружила госпожу со служанкой. Потому-то Зубейда-ханум так смело, не таясь, раскрывала перед Паришан свою душу.

Покончив с укладкой волос на затылке, Паришан принялась укладывать локоны и на лоб.

— Эти завитушки как раз во вкусе хана, — заметила она, ловко перебирая волосы. — Помнишь, в прошлый раз он сказал: «Эти кудряшки очень идут тебе». Я не забыта его слов.

— А я ничего не помню, — печально приговорила Зубейда.

«Прошлый раз» было шесть месяцев назад, после чего хан ни разу не навестил свою жену. Только нынче ночью дошла до нее очередь… Накануне, да и то очень поздно, евнух дал ей знать о желании гаремного владыки.

— Ну скорее, не мучай меня, — сказала Зубейда, которой надоели чрезмерные старания служанки.

— Сейчас, сейчас, — ответила та, — вот еще брови накрашу басмой, подсурмлю глаза, одену, и ты готова.

Паришан обмакнула перо в какую-то жидкость и принялась искусно красить ей брови, и без того достаточно темные. Но следовало придать им дугообразную форму, слегка удлинить у висков, а на переносице соединить

Вдруг раздался сильный грохот. Оконные стекла задрожали. От неожиданности и испуга Зубейда вздрогнула, и линия брови получилась кривой.

— Ах, боже мой, да что же эти такое! — с досадой вскричала Паришан, увидев, что все ее старания придать бровям госпожи надлежащую форму пропали даром. — Но я не виновата, если бы ты так не испугалась и держала голову прямо, моя рука бы не дрогнула. Ничего, сейчас сотру… и следа от линии не останется. Но ты уже больше не пугайся и не вздрагивай, когда еще раз загрохочут пушки.

— Постараюсь, — грустно промолвила Зубейда. — Я даже не имею права вздрагивать от грома и молнии, когда меня наряжают для моего властелина. Я предмет, лишенный чувств. Хоть светопреставление начнись, я должна задушить в сердце страх и ужас и быть готовой развлекать его. Такова наша участь, Паришан. Посмотри, там, на улицах, текут кровь и слезы. Обняв детей, матери плачут, умоляют пощадить невинных младенцев, не убивать. Там сабля врага сеет смерть, а что происходит здесь?..

— А здесь готовится жертва для утоления звериных страстей деспота, — ответила служанка, не сдержавшись.

Она намочила тряпочку и стала осторожно стирать со лба госпожи черную линию. С бровями было покончено, оставались глаза. Она окунула костяную спицу в маленький мешочек с черным порошком сурьмы и умело провела ею вдоль обеих век, обрамляя глаза в черную миндалевидную оправу. Однако и сурьма не дала эффекта, слезы смывали, уносили ее.

— Ну, ничего, — сказала Паришан, откладывая в сторону спицу. — Глаза у тебя и так черные, и ресницы достаточно густые, не нуждаются в сурьме. Теперь оденемся. Рубашку поменяем, очень уж она плотная и длинная. Надо бы покороче и попрозрачнее, чтобы видны были все прелести.