Бестужев-Марлинский - Сергей Голубов

В душных и жарких комнатах штаба кавказского корпуса скрипели гусиными перьями скрюченные писаря и угрюмо толпились офицеры, многие на костылях и с подвязанными руками. Ловкие, поджарые адъютанты неслышно переносились из горницы в горницу. В приемной, среди множества военных, Бестужев простоял почти до вечера, узнав, наконец, свою судьбу: рядовой 41-го егерского полка, направление в полк — под Арзрум. Вечерняя заря пылала, как зажженный океан. Розовые тени сумерек ложились на виноградные сады. Дали одевались в лиловую мглу. И вот теплый блеск месяца позолотил тифлисские балконы. Город ожил и зашевелился.

В сиянии тихой ночи на галереях и кровлях домов замелькали фигуры, укутанные в белые покрывала, послышались нежные гортанные голоса. Тускло поблескивала извилистая Тропинка, ведущая вверх по скалистой кайме к монастырю св. Давида. На горе, возле могильной плиты, стоял Бестужев и плакал. Он пришел сюда прямо из штаба, сегодня, в первый же день пребывания в Тифлисе; этого требовали сердце, долг дружбы к Грибоедову и благодарность. Кто-то из штабных, старых знакомцев по Петербургу, рассказал Александру Александровичу, что Грибоедов, уезжая в Персию, умолял Паскевича вырвать из Сибири Одоевского и его — Бестужева. Он пустил в ход все свое красноречие, влияние на двоюродную сестру[71], все доводы рассудка и аргументы благородной души. Он со слезами упрашивал графа. Теперь все это пошло прахом. Гора св. Давида растворилась и приняла истерзанное тело друга. Бестужев крепко сжимал стучавшие зубы, чтобы гулким звуком рыданий не спугнуть вечерней тишины.

15 августа, накануне выезда из Тифлиса, Бестужев надел новый костюм. Военный портной долго прилаживал на нем черный солдатский мундир. От этой невольничьей куртки тянуло запахом могильной сырости. Не с мертвеца ли? Долго также не давался портному воротник егерской шинели. Твердое черное сукно все лезло за уши и мешало шевелиться челюстям.

«Хорошо по крайней мере, что не придется мне лакировать воском и щеткой черную мою егерскую амуницию, — размышлял Бестужев, собираясь в поход, — а на деле покажу себя, только бы до огня добраться…»

Он с восторгом думал о младших братьях, которых должен был встретить под Арзрумом. Петруша прибыл на Кавказ из оренбургского гарнизона еще в конце 1826 года, в самый разгар войны с Персией, и был при взятии Эривани 1 октября 1827 года. Сейчас же после Туркманчайского мира с Персией началась турецкая война. В мае следующего года Петруша был произведен в унтер-офицеры, а в июне уже штурмовал с Ширванским полком Карс, затем — Ахалкалаки, наконец в августе Ахалцых, на штурме которого был тяжело ранен. Павел — Ваплик — артиллерийский прапорщик, отсидев около года в Бобруйской крепости, был переведен в сухумский гарнизон в январе 1827 года. Судьба свела его с Петрушей под Карсом, и они были неразлучны до Ахалцыха. Затем в сентябре 1828 года встретились в Тифлисе у покойного Грибоедова. Теперь, когда Александр Александрович собирался ехать в армию, Ваплик был в Арзруме, а Петруша на походе, общая встреча казалась очень возможной, даже неизбежной.

Арзрум был взят русскими войсками 27 июня, и анатолийская армия султана рассеяна. Арзрумский и Баязетский нашалыки были в русских руках. Цель войны в Азии казалась Паскевичу достигнутой. Но император требовал, чтобы он продолжал движение на Сиваз и Токат.

16 августа Бестужев оставил Тифлис и, проскакав через огненную пустыню до самой Баш-Абарани, 3 сентября въехал в Арзрум. Главнокомандующего в городе не было: 17 августа он выступил куда-то со штабом. Бестужев отыскал его верстах в двадцати за Евфратом. Было холодно, моросил дождь, бурка на Бестужеве висела колоколом. Паскевич сердито поглядел на черный егерский воротник Бестужева (было заметно, что возня с разжалованными крепко ему надоела) и приказал явиться в Арзрум к командиру полка. 41-й егерский полк останется в городе на зиму. Можно ждать дел с курдами. В Арзруме Бестужев прежде всего кинулся на квартиру братьев — радость, восторги! Петруша еще возился с пробитой под Ахалцыхом рукой. Скоро он и Ваплик должны были со своими частями двинуться к Тифлису.

Через несколько дней они действительно покинули Арзрум. Бестужев остался один в этом городке с узкими, темными и кривыми переулками, с журчащими водоемами, криками ослов, лаем бесчисленных собак, толкотней и пестротой суетливых базаров. Александр Александрович живо перезнакомился с офицерами гарнизона и принялся собирать арзрумские военные анекдоты, намереваясь потом переслать их целым сборником в «Северную пчелу». Дело пошло, но жестокая лихорадка вдруг свалила Бестужева в постель. Он лежал около двух недель в пустой и холодной комнате, без мебели, без стекол в окнах, с каменным полом, резным, разукрашенным фольгою потолком и стенами, испещренными буйной фантазией арабесков. Лежал в жару, бредил и, заслышав от случайно зашедшего нового гарнизонного знакомца о том, что формируется отряд для экспедиции к городу Байбурту, вскочил на ноги, шатаясь, добрел до штаба полка, просил, как милости, разрешения участвовать в экспедиции. Ему казалось, что новость походных впечатлений, полученных не из портшеза, не с борзого жеребца, а из-под тяжести солдатского ружья, должна напитать собою и осмыслить эту странную жизнь на краю света. Не для тусклого же прозябания в гарнизоне, а для подвигов отчаянной храбрости рвался он на Кавказ.

Байбурт стоял в предгорьях, на крутых ступенях каменной лестницы, устроенной древней природой. 28 сентября русский отряд подступил к городу, где новый султанский сераскир[72] Осман-паша собрал значительные силы. Дело началось с жестокой перестрелки. После обеда — сигнал на штурм. Бестужев бежал с цепью стрелков между домами, окруженными загородью стройных раин. В ярких лучах солнца горели орудия, спрятанные за зубцами каменных стенок, и высокие чалмы турецких начальников ныряли с бастиона на бастион. В кривых улочках предместья кипела рукопашная схватка с лазами. В шинели и в амуниции Бестужев прыгал в овраги и взбирался на крутые валы серых утесов. Впереди вихрилось пламя пожара, зажженного внутри города гранатами когорновых мортир русского отряда, мелькали в черном дыму оранжевые огоньки ружейных выстрелов, звенела предсмертная песня мусульманских бойцов. Бестужев остановился: стена. Хороший прыжок мог вынести его прямо на гласис турецкого укрепления. Александр Александрович присел, подобрав полы шинели и меряя глазами высоту стенки. Потом швырнул кверху свое ловкое, легкое тело и перевалился через каменный забор. Он был третьим русским, ворвавшимся в Байбурт во время этого памятного штурма. Ночь упала на пылавший город мгновенно. Зарево пожара дрожало на темной зелени высоких тополей и кровью наполняло гремучий Чарох. Кипел грабеж. Под песни и выстрелы солдаты тащили награбленное добро, продавали, обменивали. Город походил на гигантскую печь, в которой двигаются, хохочут и рыдают люди.