Ведущий в погибель. - Надежда Попова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ты все понял верно. Просто тогда к слову не пришлось упомянуть… Можно научить себя выпивать до конца; и Арвид с птенцами — из таких. Это чувствуется; не спрашивай, как, не сумею сейчас объяснить. Мы чувствуем друг друга — силу, способности, оттенки настроения… Тот, кого я убил, намеревался убить.
— Научиться выпивать разом котел воды — к чему, если жажда утоляется одной кружкой?
— К тому, что на дне этого котла, Гессе, один глоток — последний глоток — который стоит всего выпитого. На дне — жизнь. Последний вздох. Последний миг, когда страх обращается в ужас, доходит до пика, до предела, за которым — смерть. Кое-кто предпочитает вену на запястье — это требует больше времени, это продлевает агонию страха, и — когда наступает конец, можно видеть глаза жертвы. Это словно пряность к вину. Приятное дополнение.
— Ты прежде… — начал Курт осторожно и не закончил, увидев, как сжал губы фон Вегерхоф.
— Да, — отозвался стриг. — Я прежде — да… Это дает прилив сил, какого не получить никак иначе. И это затягивает. Сделав такое раз, три, пять — возвращаешься к этому снова и снова. Это даже не удовольствие, это чувство неизъяснимое и сладкое, которому нет имени. Это что-то дьявольски великолепное. Наслаждение на грани блаженства. Отвыкнуть от такого невозможно… Не смотри так на меня. Я не говорил, что отвык. Просто больше этого не делаю, а это не одно и то же.
— Но ведь, как я понял… время от времени… пусть не так, пусть традиционно, но… Приходится? Ведь однажды ты сделал это снова — впервые попробовал крови уже после своего второго обращения…
— Однажды — да. Это случилось по пути в Германию. Мы ехали вдвоем, лишь я и отец Бенедикт — во избежание неприятностей с лишними свидетелями, если вдруг… что-то. Но на дороге нас подстерегла неприятность иного плана, такая же, какая угрожает любому путнику — грабители. Их было человек десять, и намерения у них были самые серьезные; всем известно, что доминиканцы люди небедные, посему отступать они явно не собирались. Мы были зажаты в небольшом овражке, и выход был один — к ним… Тогда я упомянул — без всякой задней мысли — о том, что в прежнее время от них не осталось бы и мокрого места, минуты бы не прошло; тогда же все, на что меня хватило бы — вот так, на почти открытом месте, в прямом столкновении — человека два, быть может, три… Я ничего не могу сделать, сказал я, и отец Бенедикт возразил: сможешь. И поднял рукав… — фон Вегерхоф помедлил, глядя в пол перед собою, и болезненно усмехнулся: — Это было — словно ребенку показали медовый леденец. Он сказал — ради спасения жизни, которая в свете последних событий принадлежит уже не нам и явно имеет ценность и смысл… Он сказал — ради того, чтобы церковные реликвии, что у нас с собой, не попали в руки таких людей… Он много что сказал, и я с ним соглашался — и знал, что соглашаюсь вовсе не потому, что признаю его правоту. Я на него даже не смотрел; я смотрел на его руку. На вены под кожей. Я продержался восемь месяцев, но стоило только позволить себе вспомнить… Меня все-таки хватило на то, чтобы отвести взгляд. Чтобы возразить. И тогда отец Бенедикт привел последний аргумент: просто глупо полагать, что никогда — никогда больше — этого не произойдет в будущем. Что когда-нибудь не придется — как знать, в каких обстоятельствах и по какой причине. Так сделай это сейчас, пока причина основательна и пока я рядом, если что-то пойдет не так… С этим не согласиться было нельзя. И все равно я чувствовал себя, как горький пьяница, который крепился до последнего и которому сказали — да брось, можно… — фон Вегерхоф тяжело выдохнул, заглянув в бутылку и сделав короткий глоток. — Те парни почти не сопротивлялись, увидев, что набросилось на них… Это даже нельзя было назвать боем. Это было побоище. Истребление. Я пытался хотя бы сохранить спокойствие…
— «Но»?
— Да, — согласился стриг. — Но. Как после сказал отец Бенедикт — я засиделся… Один из них оказался слишком близко. То, что я получил перед боем от отца Бенедикта, лишь растравило жажду еще больше… Я удержался лишь от того, чтобы убить его так. Но и тогда в жизнь вернулись краски. Звук, движение. Вкус. Тот самый… И когда все закончилось, когда схлынула первая волна исступления, когда я чуть успокоился, на душе стало скверно, как давно уже не было. Я сорвался. Я предал доверие духовника, который ждал от меня лишь защиты, позволил убить ради спасения жизни, но — не позволял такого. А главное, я предал Его милосердие. Чего стоило мое раскаяние, если при первой же возможности я попрал все? И теперь, я был уверен, милосердие должно обратиться в гнев, Он отвернется от меня — теперь уже навеки… На отца Бенедикта я боялся поднять глаза. Однако от него я не услышал ни слова порицания; вместо этого он спросил — так беззаботно, что я опешил: не подскажешь, который теперь час?.. И когда я посмотрел на солнце над нами, сказал — если бы ты сделал то, что Он тебе не позволил, от тебя уже остался бы лишь обугленный остов. Делай выводы…
— И потому твой Знак покрыт серебром, — уточнил Курт, и стриг кивнул, снова коснувшись чеканной бляхи под одеждой:
— Я надеваю его редко; сам понимаешь, это опасно. Но хоть какое-то серебро на мне всегда — к примеру, перстень с гербом фон Вегерхофов, как вещь для окружающих самая логичная и допустимая. Если я что-то сделаю не так… Я узнаю об этом тотчас — в любое время суток. Indicator лояльности, — бледно усмехнулся стриг. — Позже Майнц по долгом размышлении вынес следующий вердикт: мне позволено кое-что, «по мелочи» — пока я не перехожу некую грань, пока не возвращаюсь к прежним утехам.
— Однако, — заметил Курт уверенно, — по городам и весям, не говоря о дорогах, есть множество тех, кого можно бы и не «по мелочи», можно бы и досуха — огромное количество народу этому только обрадовалось бы. В том числе и их предсмертным мукам. Есть те, кто такого заслужил.
— С этого все и начинается, — покривился фон Вегерхоф. — С таких оправданий. А спустя время наступает момент, когда никакие оправдания уже не нужны.
— У тебя проблемы с убийством человека? Хочу знать это, прежде чем нам доведется, быть может, вместе ввязаться в драку.
— Проблем не будет, — отозвался стриг коротко. — Будут сожаления, не отрицаю.
— Сожаления — об убийцах и мерзавцах?
— Таких, как ты сам прежде? — уточнил фон Вегерхоф и, когда Курт умолк, опустив глаза, вздохнул: — Даже со мной произошло невозможное, изменился даже я, а любой человек к возможности исправления, покаяния, прощения, спасения на сто шагов ближе меня. Не хмурь брови, я не намереваюсь проповедовать непротивление — если того потребуют обстоятельства, я сверну шею, не задумываясь. После помолюсь о его душе.
— Это обнадеживает… Господи, почему ко мне, как мухи, липнут только ведьмы и святоши?..
— Инквизиторская тяжелая доля.
— И не говори, — от души вздохнул Курт. — А теперь, с твоего позволения, я вернусь к продолжению допроса. Дай-ка я спрошу, верно ли я в свете услышанного признания уяснил произошедшее этой ночью. Primo. Тому факту, что кое-кто из вашей братии пристрастился к «последнему вздоху» человека, удивляться не приходится — это вполне логично и понятно. Secundo. Понятно, что в бою стриг использует не только кулаки и колени. В драке и женщины царапаются и кусаются дай Боже. Но с твоим вчерашним приятелем вы обжимались уж больно долго, да и присосался он к тебе чересчур любострастно — не укусил и рванул, не отскочил в сторону, дав тебе истечь кровью…
— Ты понял верно, — не дослушав, кивнул фон Вегерхоф. — Это еще один факт, о котором не было повода упомянуть.
— Каннибализм? Для чего? люди доступнее и безвреднее.
— Кровь себе подобного дает то, что невозможно получить от человека. Особую силу. Этому тоже надо еще научиться, но когда ты это сумеешь, становится возможным обрести способности жертвы.
— Этим ты тоже промышлял?
— Для этого уже надо обладать определенными способностями; это задача для мастера. Я не был мастером тогда и не являюсь им теперь. Подобное действо намного сложнее, нежели убийство человека, где достаточно уловить сам момент смерти; здесь в дело вступает умение соединиться с мыслями жертвы, с ее… внутренней силой, с разумом; я не знаю, как объяснить это словами. Я подобного не практиковал, да и, говоря откровенно, до вчерашней ночи не видел тех, кто сделал бы это хоть однажды — такие забавы в той среде, говоря мягко, не приветствовались. Я о таком лишь слышал; слухи и пересуды есть времяпрепровождение не только человеческое, а сплетни в среде стригов будут даже и полюбопытнее.
— Но если это «задача для мастера», на что надеялся птенец, кидаясь на тебя с подобными поползновениями?
— Вероятно, Арвид попросту не запрещает своим выкормышам следовать его примеру. Если не врут слухи, есть шанс постичь эту сложную науку и с нуля тоже — когда количество перейдет в качество. Или он позволяет им это делать, зная, что ничем их попытки не увенчаются, но предпочитая не растравливать в них зависти излишними запретами… — фон Вегерхоф умолк, вновь утратив возвратившуюся было прежнюю беззаботную усмешку, и тяжело выдохнул, снова отставив бутылку на стол: — В любом случае, все плохо. En premier lieu[119], я сорвал возможность контакта. En second lieu[120], даже если (а я надеюсь — когда) контакт состоится, уже явно не дружественный — нам придется туго. Арвид вряд ли меня старше, но это ничего не значит — он сильнее. Для начала, все то время, что я отдал сперва увеселениям, а после душевным самокопаниям и попыткам себя обуздать, он явно посвятил своему развитию, воспитанию себя как мастера, да и — такое лакомство, как кровь стрига, требует неплохой физической подготовки. Я же в этом смысле… гм… Если бы не чудо, вчера мне бы не остаться в живых. Арвид прав — я слишком слаб.