Исторический калейдоскоп - Сергей Эдуардович Цветков

«извиняться», значит, он имеет право на существование во всех видах и грамматических формах, в том числе и в первом лице настоящего времени. Между тем в словаре Даля слова «извиняюсь» нет, а у наших классиков оно встречается только в нескольких случаях. Гончаров в одном письме, адресованном Достоевскому, пишет: «Опять тысячу раз извиняюсь, что сбиваюсь с прямой дороги в сторону». «Извиняюсь, что не ответил никому до сих пор» — читаем в «Дневнике писателя» Достоевского.

Употребление этого слова в литературе ограничено редкими примерами. Первый находим в первом действии пьесы Чехова «Дядя Ваня», где Войницкий говорит Соне: «Я молчу. Молчу и извиняюсь».

Затем:

«— Ровнёшенько настоящий час, — вскричал Фёдор Павлович, — а сына моего Дмитрия Фёдоровича все ещё нет. Извиняюсь за него, священный старец!»

(Достоевский. «Братья Карамазовы»)

«— Ну, вот что, господа! Я выслушала вас терпеливо; в том, что своей услугой я сделала вам неприятность, я извиняюсь перед вами».

(Островский. «Без вины виноватые»)

«— Мне очень приятно видеть такого приятного гостя. Я извиняюсь только, что пол не вымыт. Фетинья девка, перелезая через плетень, перекувыркнулась».

(Н. В. Гоголь. «Женихи»)

Отличие от теперешнего «извиняюсь» заключалось в том, что «извиняюсь» в речи Гончарова, Достоевского и других находилось в сочетании с другими словами в предложении и имело обычное реальное значение, — значение выражения извинения, искреннего, иногда глубокого раскаяния, что подчёркивалось словами «1000 раз» и т. п.

Благодаря нашей литературе можно даже точно сказать, когда слово «извиняюсь» вошло в широкий обиход. Произошло это в 1914–1916 годах, когда Россию наводнили беженцы из русской Польши. В романе Алексея Николаевича Толстого «Хождение по мукам» (книга первая «Сестры») читаем: «Москва в эту осень была полна беженцами из Польши. Магазины, кофейни, театры — полны, и повсюду было слышно новорождённое словечко: „извиняюсь“»[41].

Как видим, А. Н. Толстой свидетельствует, что раньше, до Первой мировой войны, он, как и большинство русских людей, этого словечка не слышал.

Но раз уж оно вот уже почти столетие как вошло в наш разговорный язык, то следует употреблять его аккуратно. По-моему, сказать «я извиняюсь» можно тогда, когда вы совершили какой-то мелкий промах, не задевающий напрямую других людей: например, оговорились, и поправились, присовокупив: «я извиняюсь».

В других случаях, если вы, скажем, отдавили кому-то ногу, следует предпочесть все-таки традиционное: «извините».

А может, не надо — сплеча-то?

Когда страну уже разнесло вдребезги, когда все мосты сожжены, когда дотла сгоревшее прошлое чёрной пеленой застилает будущее, русский человек начинает в недоумении оглядываться по сторонам и вопрошать:

«Черт возьми! Да почему мы, собственно, были так недовольны Россией? Что, собственно, в ней, по сравнению с Европой, было плохого? Если даже согласиться с Митрофанами, что свободы было мало, то уж, черт возьми, независимости-то у нас было много. Правительство ошибалось? Ошибалось. Бывали бездарные министры? Бывали. Но, брат мой, страдающий брат, выдь на Волгу и укажи мне такую обитель, где правительства не ошибаются и где все министры — с гением на челе? Полиция била в участках? Била. А укажи мне такие великие демократии, где полиция по головке гладит мордочитателей? Но суд наш — лучший в мире, и на глазах русской Фемиды повязка была не из марли, а голландского полотна! Жизнь была дёшева, просторна, работай, кто хочет, русский ты или иностранец, не спрашивали. А железные дороги? А волжские пароходы? А университеты? А наука? А печать?.. А деньги? А мой батюшка рубль? Э-эх! А возьмёшься за литературу, голова кружится. Панихида. Надгробные рыдания. Скучные люди, хмурые люди, тяжёлые люди. Откуда? В чём дело?»

Цитата принадлежит известному прозаику и драматургу начала ХХ века Илье Сургучёву.[42]

Сейчас, конечно, и суд другой, и рубль не тот, и жизнь не дёшева, и наука с университетами пожиже, а про литературу и говорить не хочется. Но не надо бы снова сплеча, ох, не надо бы!.. С чистого листа строятся только утопии.

О вате и ватности

До недавних пор я считал слово «вата» (применительно к русским) неологизмом, рождённым последним событиями на Украине (наряду с «колорадами», «майдаунами», «скакунами», «укропом» и проч.).

Но оказывается, корни этого обзывательства уходят достаточно глубоко в историю, и скоро оно отметит свой столетний юбилей.

Украинцам и россиянам будет полезно узнать, что впервые слово «вата» было применено по отношению к одесситам. А самая худшая вата, если верить источникам, обитала в Киеве и его окрестностях.

Мы — один ватный народ, никуда не уйти от этого.

И что характерно, это словечко, оказывается, любят исторические лузеры, опасающиеся получить от нашего народа отнюдь не ватных люлей. В него они вкладывают свою бессильную злобу.

Вот неоспоримое свидетельство тому:

«Когда небесный гром (ведь и небесному терпению есть предел) убьёт всех до единого современных писателей и явится лет через 50 новый, настоящий Лев Толстой, будет создана изумительная книга о великих боях в Киеве. Наживутся тогда книгоиздатели на грандиозном памятнике 1917–1920 годам.

Пока что можно сказать одно: по счёту киевлян у них было 18 переворотов. Некоторые из теплушечных мемуаристов насчитали их 12; я точно могу сообщить, что их было 14, причем 10 из них я лично пережил.

В Киеве не было только греков. Не попали они в Киев случайно, потому что умное начальство их спешно увело из Одессы. Последнее их слово было русское слово:

— Вата!

Я их искренно поздравляю, что они не пришли в Киев. Там бы их ожидала ещё худшая вата. Нет никаких сомнений, что их выкинули бы вон. Достаточно припомнить: немцы, железные немцы