Путь в архипелаге (воспоминание о небывшем) - Олег Верещагин

— "Братья Львиное Сердце", — вспомнил я. — Я читал про эту книжку в "Пионере". А её

саму так и не успел…

— Может быть, там ты её ещё прочитаешь, — сказала Таня. — А здесь мы просто

должны жить, как люди.

— Просто? — переспросил я.

— Просто, — подтвердила Танька. — Даже если это и… непросто.

Валентин Миляев

В тумане теплится восход.

Копьём, мечом и кулаками

С баранами и ветряками

Сражаться едет Дон Кихот.

Он едет тихо мимо стен

И кровель, слабо освещённых…

Как много есть неотомщённых…

…А отомщённых — нет СОВСЕМ!

И в миг, когда сверкнёт над ним

Латунный таз огнём холодным,

Смешное будет благородным,

А благородное — смешным.

206.

В тумане теплится восход…

Сражаться — глупо и опасно…

Смириться может Санчо Панса.

А Дон Кихот, а Дон Кихот…

* * *

Коридор был бесконечным, тускло освещённым и совсем не страшным. Одно плохо — бесконечным. Я даже не шёл, а просто брёл уже по нему, время от времени толкая и дёргая двери, в шахматном порядке расположенные по обеим сторонам. Двери не шевелились. Казалось, они просто вмонтированы в глухую стену. Кое-где между дверей попадались прислоненные к стене швабры. Их созерцание выводило меня из себя, но тоже как-то устало. Это занятие меня так заколебало, что я не сразу заметил происходящие со мной изменения. А совершались они как-то плавно и совершенно естественно. Я шёл только что одеты так, как был одет этим вечером… а потом оружие осталось прежним, но самоделковая кожа сменилась отлично выделанной, и длинные перья широкополой шляпы то и дело цеплялись за стены… через секунду я отпихивал локтем мешавший мне дисковый ППШ, а мешковатую гимнастёрку перетягивал потёртый ремень… ППШ сменялся мечом, плечи тяжело облегала плотная кольчуга… И ещё что-то было, снова и снова, чуть ли не возле каждой двери.

У меня возникло ощущение, что я иду по коридору уже много часов. Три шага — дёрг — шаг — поворот — дёрг — три шага — дёрг… Что же дальше-то?

Впереди — мне показалось — внезапно возник тупик. Но это оказалось разветвление — коридор уходил вправо и влево.

Ишак, которого поставили между двумя возами морковки, в конце концов сдох от голода. Печально… Я решительно повернул направо, начисто отметя все соблазнительные мысли о том, что слева мог быть близкий выход.

Справа, впрочем, выхода не было тоже. Да и коридора тут тоже не было. Вместо этого — тупик, в котором стояло мягкое кресло, а перед ним серым холодным глазом поблёскивал стоящий на растопыренных тонких ножках массивный телевизор "чайка". В точности такой же, как стоял у нас дома, только там он находился на тумбочке. И этот телевизор включился в тот самый момент, когда я, удивлённо разглядывая это чудо, подошёл к креслу.

Экран провалился, растаял, став открытым окном в никуда… нет, не в никуда. В тумане, висевшем где-то плотной кисеёй, рисовались распростёртые ветви кустов — то ли ещё, то ли уже голые, хотя мне почему-то казалось, что там не холодно. Мне показалось, что я различаю фигуры людей, уходящие в туман; чуть сбоку мне почудились несколько воткнутых в землю клинков… или нет, что ли? Изображение уплыло в сторону, я увидел… себя. Да, это был я, в точности такой, как сейчас, только одежда была другой, не было оружия, да ещё поперёк лба над левой бровью почти на переносицу тянулся тонкий белый шрам. Я кусал губы и хмурился, глядя прямо перед собой.

Потом это видение уплыло, а сменили его сцены яростной схватки — в мелькании клинков и тел непонятно было, кто и кого кромсает, различалось только, что белые дерутся с неграми. Но это изображение оказалось ещё более коротким, чем предыдущее. Вместо него возник заснеженный лес и человек, идущий по нему на лыжах. Я видел его только со спины, но почему-то человек показался мне знакомым. И при виде этого накатила на меня глухая, тяжёлая тоска…

…Я открыл глаза. Волнами откатывалась прочь посетившая меня во сне печаль. Весенняя ночь была тёплой, стрекотали какие-то насекомые, и огромная звезда чаша без дня висела над миром.

Я глубоко вздохнул и, чуть повернувшись, различил в темноте южной ночи лицо Татьяны — мы совершенно открыто устроились на склоне холма на разостланных одеялах, брошенных на сорванную и стасканную в "матрас" траву. И только сейчас я понял, как это чудесно — вот так спать рядом со своей девчонкой. Со своей. Не…

207.

делать то, что мы делали сегодня днём (вчера, вернее), а просто вот так лежать рядом с самым родным в этом мире существом.

Странно. Сон был тягостным, но не страшным, так от чего же я проснулся?

Это была уже мысль командира, вождя — и я сел. Максимально осторожно, чтобы никого не разбудить (и в первую очередь — Танюшку).

На ночь мои соплеменники разбрелись кто куда, начисто позабыв, что мы вроде бы как на войне. Так что невозможно было определить с ходу, кто на месте, кто — нет, где вообще это место…

Беспокойство не отпускало, и я сперва сел на корточки, потом встал в рост, засунув за резинку спортивных штанов дагу. Помедлил — и шагнул с одеял в тёплую траву.

Танюшка позади что-то бормотнула — и не проснулась, я это понял.

Собственно, я не собирался никого искать, а просто хотел успокоиться, вернуться и завалиться спать вновь. Я спустился к ручью, попил, потом присел на камень, прислушиваясь и вглядываясь в темноту. В низине за ручьём с хрустом, топотом и хрюканьем пробежали несколько кабанов, потом прошло какое-то очень крупное животное — я даже расслышал мощное сопение, но какое-то добродушное. Странно, я совсем не боялся, хотя год назад меня ужаснула бы сама мысль о такой вот прогулке по лесу. Мне вспомнились наши с Танюшкой первые ночёвки, и я улыбнулся в темноту. Да уж, резко проехался по нам этот год…

В заводи возле моих ног появилась тёмная тень. Я сперва не понял, что это, а просто нагнулся к воде — посмотреть — и тут же отпрянул, подбирая ноги. На меня из-под воды смотрела чудовищных размеров плоская рыбья харя с усами, похожими на кнуты. Усы шевелились в струях течения, маленькие глазки с интересом посматривали снизу вверх.

— Ни финты себе… — выдохнул я, и сом — а это был сом — исчез, только проструилось

похожее на бревно толщиной и длиной тело. А через несколько секунд послышался плеск — кто-то шёл по мелководью того берега, и это шёл человек… два человека. Не скрываясь, а значит, это могли быть только наши — мои или Франсуа. Скорей всего, гуляла парочка, обалдевшая, как недавно мы с Танюшкой, от ночи, весны и природы.

В таких случаях чувствуешь себя идиот идиотом — лучше всего молча посидеть, ничем себя не выдавая, а при первой возможности — просто смыться и позже об этом никогда не вспоминать вслух. Я плавно переместился к кусту на берегу и слился с ним, приготовившись пережидать.

Через несколько секунд буквально на противоположном берегу появились две фигуры — повыше и пониже, послышался неразборчивый разговор и смех. Ещё через мгновение я узнал Саню и удивился — уж кто-то, а Саня-то к девчонкам относился с вежливым высокомерием. Олька Жаворонкова с Наташкой Мигачёвой, остававшиеся в нашей компании "свободными", насколько мне известно, интереса к нему не проявляли. Ха, неужели Саня (во мне вновь шевельнулась злость, но я открутил ей голову в эмбриональном состоянии) успел встретит какую-нибудь француженку или испаночку?..

Но, едва я это подумал, как во второй фигуре — пониже и похрупче — я узнал Щуся.

Так. Я напрягся. Это что — заговор в лучших традициях французского кино с Жаном Марэ — под покровом ночи, тайно, против законного короля? Ин-те-рес-но-о…

Всё оказалось намного интереснее, чем я мог предположить. Вернее — такого я вообще не мог предположить. Ни представить, ни вообразить. Ну — никак.

Я по-прежнему не слышал, о чём они там говорят, несмотря на то, что голоса по воде доносятся хорошо — уж очень тихо вёлся разговор. Зато видно было здорово — они остановились как раз напротив меня, нас разделяли метров пять: глубина от "моего" берега и отмель на том берегу.

Саня потрепал Щуся по волосам, поерошил их. Тот, по-моему, улыбнулся — точно я

208.

сказать не мог, не день всё-таки — и, повернувшись к Сане спиной (они стояли в воде примерно по колено) нагнулся, лёг грудью и скрещенными под подбородком руками на выступающую из берега корягу, широко расставил ноги. Саня, встав позади него, начал одной рукой гладить Щуся по плечам и спине, а другой растаскивать узел на самодельном ремне своих потрёпанных джинсов, которые потом спустил до колен.

— Сейчас, погоди немного, радость моя, — это он сказал громко, начиная спускать

штаны с оглянувшегося с улыбкой Щуся и одновременно присев. Я увидел, что он поглаживает — сверху вниз — голый зад Щуся. — Ка-ка-я кра-со-та-а… — почти пропел Саня. Сейчас я не видел, что он делает, кроме общих движений и не отводил глаз, пытаясь осознать происходящее, пока Щусь не вскрикнул, а потом — застонал, выгибая спину. Стон был очень-очень знакомым… и только в этот момент я на самом деле понял, что именно они с Саней делают.