Детский мир (сборник) - Андрей Столяров

Шло оно, по всей видимости, как раз из–за ящиков, которые громоздились навалом углов, и наличествовало действительно в непосредственной близости. Вероятно, поэтому Марочник не сразу понял в чем дело, а лишь, отскочив, чтобы не подставлять незащищенную спину, выкинув перед собой короткое жало ножа и пролаяв не своим, надорванным голосом: Кто?.. именно по звериности раздающегося дыхания в мгновенном озарении догадался, что это не сарацины, устроившие здесь засаду, не случайный патруль, не ночная облава гвардейцев и уже гораздо спокойнее вытащил из кармана фонарь, подаренный ему Дуремаром, и, слегка поведя тускло–желтым широким лучом, свидетельствующим об истощении батарейки, шумно вытолкнул из груди накопившийся воздух, убеждаясь в своей правоте:

— А, это вы, ребята… Как вы меня напугали…

Плюшевые медвежьи мордочки с кожаными носами ослепленно моргали в свете фонарика — мягко желтели клыки и, как будто раскручиваемые пружиной, однообразно вращались мохнатые плоские лапы.

А один из этих непривлекательных медвежат тут же выдавил короткое трудное слово:

— Жить…

И другой тоже выдавил:

— Жить… — словно откинулось эхо.

Плюш у обоих был грязный, свалявшийся и сквозь истонченную шкуру проступали широкие кости скелета.

Видимо, они уже давно не ели по–настоящему.

— Так что же с вами, ребята, делать? — спросил Марочник. — Я ведь даже и накормить вас и то не могу, не нарушая закона. Слышали про такой недавний Указ «О неукрывательстве»?.. «О неукрывательстве и о не оказании помощи лицам, заподозренным в противоправных деяниях». От четырнадцатого числа прошлого месяца? То–то же… Как бы мне не погореть на нем вместе с вами…

Все это было чрезвычайно некстати. И однако, все в том же непрекращающемся озарении, снизошедшим на него, по–видимому, от испуга, он уже знал, что ему следует предпринять. И поэтому, приговаривая: Быстрее, быстрее!.. Шевелитесь, ребята… — ощутимо подталкивая неповоротливые тела, чтобы они действительно шевелились, перегнал их в фургончик, который с открытыми дверцами находился неподалеку, и, забросив туда же отрепья раздерганной ветоши: Ничего? Не замерзнете? Только, чтоб — ни единого звука! — облегченно повесил на петли слегка отсыревший замок, — после чего немедленно прошел в мастерскую и, не зажигая света, поскольку все ему тут было знакомо, торопливо набрал некий номер на застревающем разболтанном диске:

— Это — я. Надо срочно увидеться. Есть одно важное дело!..

А затем, не желая выслушивать то, что ему с возмущением начали говорить, бросил трубку и повалился на короткий диванчик для посетителей.

Он рассчитывал, что он заснет мгновенно, такая в нем накопилась усталость, и, наверное, так оно в результате и получилось, но едва он закрыл глаза, ощущая наваливающуюся тупую дремоту, как в кошмаре сознания всплыли — трясущееся лицо Дуремара и его тонкий голос, как будто дрожащий от неожиданного удовольствия:

— Так, выходит, приговор тебе все–таки не отменили?..

Радость при этом звучала самая неподдельная.

А когда он открыл глаза, чтобы избавиться от наваждения, то с удивлением обнаружил, что на круглом железном будильнике, потикивающем с верстака, уже восемь часов, давно наступило утро, и через щели в опущенных жалюзях пробиваются первые солнечные лучи.

Значит, он все–таки спал какое–то время.

Голова, во всяком случае, стала немного свежее, и когда Старый Томас ровно в четверть девятого, как всегда, не задержавшись ни на секунду, появился, чтобы открыть мастерскую, то совсем уже очнувшийся Марочник был к этому времени свеж и умыт, и сказал бодрым голосом, в котором не слышалось и тени усталости:

— Гутен морген, хозяин! Денек сегодня выдался — первоклассный!..

Правда, обмануть проницательность рьяного аккуратиста все–таки не удалось, Старый Томас, конечно, достаточно вежливо буркнул обычное: Гутен морген! — но при этом внимательно посмотрел на помятого Марочника из–под нависших бровей и уже несколько позже, когда хлопотливая фрау Марта заварила утренний кофе, по обыкновению в ритуальном единстве выпиваемый именно здесь, перед тем, как начать работу, взяв фарфоровую немецкую чашечку, расписанную пастушками, дуя на горячий напиток и, наверное, грея о стенки суставы, объеденные подагрой, все же, не удержавшись, заметил — тоном, в котором сквозило отеческое назидание:

— Кулять вся нотш отшень плехо. Нотш нато спать, тень рапотать, кулять — только конец нетели…

И фрау Марта качнула кружевной оборкой чепца — полностью одобряя.

Стылое заплаканное лицо у нее было в оторопи испуга.

Впрочем, тем дело и кончилось.

— Виноват, хозяин, — сокрушенно сказал Марочник. — Это — в последний раз, больше не повторится.

А Старый Томас медленно покивал:

— Гут. Я пока путу ферить…

Чувствовалось, что мысли его сейчас заняты совсем другими проблемами. Марочник догадывался, какие это проблемы и поэтому, допив кофе в молчании и не попросив, как обычно, вторую чашку, деловито сказал:

— Значит, я загружаюсь и сразу же выезжаю?

А дождавшись кивка, который давал разрешение, отомкнул все запоры черного хода, освобождая проем, и, казалось, без всяких усилий подхватив низкий короб с обрезками кожи, в два приема перетащил его на холодный двор, где за ящиками ожидал его комедиантский фургончик повозки.

Теперь предстояло самое сложное: оглянувшись, он снял с фургончика висячий замок и, открыв ненадежные фанерные дверцы, под воздействием перекоса немедленно распахнувшиеся, быстрым жестом, наверное, понятным даже уродам, показал зашевелившимся медвежьим фигурам, что, мол — тише, тише, ребята, пригнитесь! — а затем, поставив в фургончик широкий короб, чуть ли не бегом вернулся за следующим, и так — целых четыре раза. К концу этой работы у него, как у паралитика, дрожали руки, от прилива нахлынувшей крови потемнело в глазах, а подстегнутое резким усилием сердце металось, как бешеное — доставая до горла. Видимо, последствия этой ночи все–таки сказывались. Но зато когда Старый Томас вывел из превращенного в конюшню сарайчика тучного флегматичного мерина, даже видом своим несколько похожего на него самого, то обе плюшевые фигуры были уже частично заслонены образовавшимся штабелем, и ему оставалось лишь поплотнее сдвинуть его, чтобы в случае чего не просматривалась задняя половина фургончика.

И — вовремя!

Потому что едва он, закрывая сквозящие щелевые пространства, напрягась, поставил громадные коробы наперекосяк, как его довольно чувствительно пихнули локтем в поясницу, и Отон, абсолютно неслышно подкравшийся сзади, с ленцою сказал:

— Все трудишься? И не надоело? Пойдем, посидим в «Таверне», я угощаю…

Полушубок у него был расстегнут, так что сквозь рваную клетчатую рубашку проглядывала волосатая грудь, а патлатые волосы цвета линялой соломы перепутались — словно он две недели валялся на сеновале.

Желтые, не выражающие ничего глаза — моргнули.

— Пойдем, настроение сегодня паршивое, так бы и отметелил кого–нибудь…

Он протяжно зевнул.

— Некогда, — сказал Марочник, искоса поглядывая на фургон — все ли в порядке. Завтра, может быть, сегодня — работы много…

Тогда Отон взял его обеими руками за лацканы куртки и приблизил опухшее, прямо–таки коричневое лицо, разящее перегаром:

— Слушай, Марочник, ты же знаешь, что от мне тебя требуется. Узнай, кто сработал, а то как бы и с тобой не пришлось разбираться. Ты смотри — терпение у меня уже кончилось…

Он тряхнул брезент куртки, видимо, для того, чтобы лучше запомнилось, и вразвалку двинулся через двор, не обращая внимания на окаменевшего Томаса — обернулся уже под аркой, подняв руку и оттопыривая короткие пальцы:

— Даю две недели, потом — буду спрашивать!…

И — пошел, подрасывая на ладони тяжелую пластинку кастета.

Сапоги его длинно шаркали по асфальту.

Старый Томас сказал:

— Плехо. Совсем больной стал малтшик. Никого не слушает, только пьет водка… Ищет, кто упил нашего Гансика. А найдет — тшто? Опять упьет… Плехо..

Он вздохнул и, посапывая чубуком, который, как назло, почти не тянулся, отвернувшись, начал запрягать в повозку сивого мерина. Приговаривая: Но!.. Ты у меня!.. Палуй!.. хотя мерин стоял совершенно спокойно.

Левая щека у него равномерно подергивалась.

— Не расстраивайтесь, майстер, — сочувственно сказал Марочник. — Обойдется.

Правда, сам он в это не верил. И к тому же начинал уже нервничать, поглядывая на часы. Время близилось к девяти, пора было выезжать, а в пустынном проходе двора так никто и не появился. Неужели герр Половинкин не понял, о чем они договаривались? Или, может быть, понял, но не захотел участвовать в этом. Кто его знает, какие у него сейчас интересы. Интересы бывают самые неожиданные. Может быть, заявится вместо него сейчас десяток гвардейцев…