Несокрушимые - Игорь Лощилов

   — Он не сказал, не успел.

   — И ты бы помогла?

   — Не раздумывая. Я была как будто не в себе, мы ведь кровники, он настоял на этом, — Дарья показала небольшую царапину, — мы соединили порезанные руки, во мне теперь частица его крови.

Афанасий не отважился читать ей наставление.

   — Как ты думаешь, отец сможет простить меня?

   — Думаю, что сможет, но на это нужно время.

   — Попроси его прийти ко мне.

Афанасий пообещал, хотя и признался, что сегодня у того слишком много работы.

   — Я не задержу, передай просто, что это очень для меня важно.

Но Горчаков брезгливо поморщился и сказал, что у него нет времени разговаривать с блудницами. Напрасно взывал Афанасий к милосердию, тот отошёл от него, сгорбленный и приметно постаревший, но так и не нашедший в себе силы для примирения. Дарья напрасно прождала его всю ночь. А утром её нашли на полу в луже собственной крови — она приладила к полу оставленный Иваном нож, тот самый, что сделал их кровниками, и упала на него грудью. Нож вошёл прямо в сердце.

Этот так бурно начавшийся день был на редкость богат событиями. Вернувшиеся с границы проведчики сообщили о переправе через Днепр больших осадных и полевых орудий. За ними вот-вот должно двинуться остальное войско во главе с королём. Появились передовые дозорные отряды, война зримо подступала к городу. Шеин созвал совет, чтобы решить судьбу посадов. Мнение было одно — сжечь, упорствовал только Заднепровский староста, настаивавший на обороне Петропавловской крепости, расположенной на правом берегу Днепра и думающий тем самым уберечь свой посад от огня. Ему сочувствовали, но не поддерживали; крепость, о которой он говорил, была слабой и не выдержала бы даже лёгкого неприятельского удара. Особое мнение высказал архиепископ, требовавший обеспечить сохранность пригородных монастырей — Борисоглебского, Троицкого, Спасского. Оставлять их в целости для неприятельских войск не хотелось, но тогда ещё не было привычки разрушать Божии обители своими руками и с Сергием не спорили. В остальном всё же пришли к согласию и дела решили не тянуть.

Известие о решении совета мгновенно разнеслось по городу, все ворота были распахнуты настежь и скоро к ним потянулись жалкие возки. Посадский люд размещался в осадном дворе, что заблаговременно строили в овраге на Подолии. Съезжих изб не хватало и по всей крепости застучали топоры: строили навесы, загородки, обживали сараи и амбары. Собирались на скорую руку, чтобы успеть захватить хоть какое-нибудь жильё, да и какой скарб у посадского люда — узел с одежонкой да куча ребятишек. Быстро собирались, ещё быстрей размещались.

Не всё, конечно, проходило гладко. Толпа посадских прибежала к Шеину с плачем, умоляла не предавать огню их жилища. Тот пытался втолковать, что посад защищать не в силах, надобно смириться и скорее переселяться, чтобы вообще не остаться без крова. Но они продолжали слёзные жалобы, иные же оставались у домов в слепой надежде уберечься от огня.

Ивашка-рыбарь, кого воевода определил в пушкари, в полной растерянности стоял на пороге своей избы. Она, как и многие в посаде, принадлежала Булыге, промышляющего сдачей жилища внаём. Ивашка исправно выплачивал пай, оставалось уже меньше полтины, чтобы стать её полноправным владельцем. И что теперь? Жена с тремя ребятишками, третий только что родился, стояла невдалеке и тихо безостановочно плакала. Он сам готов был изойти смертным криком и, чтобы удержать его, крепко прикусил губу. Старик сосед, поклявшийся не допустить поджигателей, встал у своей жалкой избёнки с топором в руках, у него нашлось немало последователей, но были и такие, кто в отчаянии сами поджигали жилища. Отдельные костерки возникали в разных концах посада, постепенно они соединялись, пожар набирал силу и подступал к защищаемым домам. Рядом с Ивашкой упала головешка от занявшегося соседнего дома, постоял-постоял Ивашка и швырнул её в свой.

   — Чужое добро палить не жалко, — раздался скрипучий голос стоявшего рядом Булыги.

Ивашка в его сторону и головы не повернул, подгрёб к себе сынишку и сказал, чуть не плача:

   — Погляди, сынок, в последний раз на дом, где родился.

От прокушенной губы по бороде протянулась кровавая дорожка.

К вечеру крепость оказалась в сплошном огненном кольце. Особенно жарко пылал Заднепровский посад; длинный костёр, вытянувшийся на целую версту, отражался в мерно текущих днепровских водах, и казалось, что по ночной земле движется живая огненная змея. Люди, заполнившие левый берег и крепостные стены, смотрели, как она пожирает их дома, ночь оглашалась плачем и стенаниями, но чудовище медленно и прожорливо делало своё дело, присмирев лишь на рассвете, когда стал моросить дождь.

Архиепископ приказал служить всенощную, не занятые в службе священники и монахи находились в плачущей толпе и утешали отчаявшихся. В полночь на стене появился Шеин в окружении важных чинов, постоял, помолился и велел позвать пана, доставившего королевский универсал. Показал на огненное море и сказал:

   — Это и есть наш ответ королю, ступай и более сюда не приходи, не то водой напоим.

Пан не до конца уразумел смысл воеводской угрозы и недоумевающе поджал губы.

   — Утопим, — коротко разрешил его недоумение кто-то из воеводского окружения. Тон, каким это было сказано, не допускал сомнений в искренности, и пан понял, что здесь шутит не будут — утопят.

Тем же утром оживлённо было и на русско-литовском рубеже, куда прибыл Сигизмунд. Он стоял на небольшом холме и наблюдал, как по сооружённому для такого случая мосту шагает на русский берег его войско. Королевский мечник Браницкий, знаток хоругвей и значков, давал пояснения.

Сначала гордо прогарцевали гусары киевского воеводы, которых насчитывалось около полутора тысяч, затем прошла пехота перемышленского кастеляна Стадницкого, прозванного Дьяволом. Это были головорезы под стать своему начальнику. За ними, на некотором отдалении, чтобы подчеркнуть великолепие формы, прошли воины литовского маршала Дорогостайского и сбродное войско Льва Сапеги с малым пушечным нарядом. Теперь, согласно боевому расчёту, должны были идти войска, состоявшие при особе его королевского величества: копейщики и пехотинцы поручика Барановского, гусары и казаки князя Острогского, рейтары кавалера Новодворского, немецкая пехота Байера. Сигизмунд коротким жестом остановил Браницкого и велел выслать нарочного, чтобы придержать войска, сам же вошёл в свой шатёр и преклонил колени перед распятием. Ксендз прочёл короткую молитву, после чего его величество сел на коня и направился к войску. Тут его ожидал небольшой конфуз: сходя с холма, королевский конь поскользнулся на мокрой траве, присел на задние ноги и вывалил седока. Свита делано отворачивалась, показывая, что ничего страшного не произошло. Короля быстро привели в порядок, очистили забрызганный грязью плащ, так что о случившемся знало только ближайшее окружение. Его появление было встречено хором восторженных криков. Сигизмунд улыбался своей привычной, будто приклеенной улыбкой и милостиво наклонял голову. Он медленно направился к мосту, мечник Браницкий спешился и взял королевского коня под уздцы, чтобы не допустить повторения недавнего конфуза на скользком бревенчатом настиле моста. На сей раз всё прошло благополучно. На русском берегу Сигизмунда встретил подканцлер королевства Криский и произнёс витиеватую речь, в которой приветствовал его величество с вступлением в пределы государства, уже 96 лет незаконно удерживавшего за собой исконные польские земли. К концу его речи дождь вдруг прекратился и выглянуло солнце.

   — Пусть же сей знак сопутствует добрым делам вашего величества, задумавшего привести грубый народ к благоденствию! — воскликнул хитрый подканцлер при всеобщем одобрении королевской свиты.

   — То добрый знак! Сам Господь захотел осветить начало пути к славе вашего величества! Пусть же простирает он и дальше свои милости! — неслось со всех сторон.

Путь продолжился, но счастливое предзнаменование не торопилось с исполнением. Тяжесть дороги, разбитой ранее прошедшими орудиями, усугубляли лесные завалы. Пока их разбирали, королю приходилось страдать от многочисленных комаров и слепней; раскинуть шатёр, чтобы укрыться от них, не позволяли лесные дебри. Кажется, прав был Жолкевский, советовавший королю не подвергать свою особу неудобствам походной жизни, но Сигизмунд настоял на том, чтобы самому возглавить войско. Честь возвращения исконных вотчин он не хотел делить ни с кем. Так вот какими страданиями оборачивалась эта честь!

На третий день утомительного пути произошло событие, усугубившее подавленное состояние короля. Высланные вперёд люди из отряда Вайера обнаружили висельника, известие о котором строгий немецкий полковник не счёл возможным утаить. Бедняга был повешен на осине, росшей прямо на пути движения войска. В его руку была вложена записка: «Это висит вор Михайла Борисов за воровство, какое делал с Львом Сапегой, давая ему знать, что делается в крепости». К этой же осине была привязана другая жертва, подававшая последние признаки жизни. При ней записки не нашлось, хотя о её принадлежности к тому же сословию свидетельствовало клеймо на лбу — «ВОР». Жертву с трудом привели в сознание, ею оказался пан Зенковский. Подкреплённый несколькими глотками вина, он рассказал о том, что произошло.