Волки Кальи - Стивен Кинг

— Мексиканская ничья, — пробормотал Эдди, вспомнив день на берегу Западного моря, когда он и Роланд оказались в весьма схожей ситуации. — Мексиканская ничья, беби.

— И что произошло? — спросила Сюзанна.

Улыбка Каллагэна поблекла. Он потирал правую, в шрамах, руку, точно так же, как стрелок потирал бедро, не отдавая себе в этом отчет.

— Вампир сделал мне предложение. Он отпустит мальчишку, если я опущу крест. И мы сразимся без оружия. Его вера против моей. Я согласился. Господи, я согласился. Мальчик…

Мальчик исчезает, как исчезают круги от брошенного камня на темной воде.

Барлоу словно прибавляет в росте. Его волосы, зачесанные назад, по европейской моде, встают дыбом. Он в темном костюме и ярком, цвета красного вина галстуке, безукоризненно завязанном, и Каллагэну кажется, что костюм сливается с окружающей вампира тьмой. Родители Марка Петри лежат у его ног, мертвые, с размозженными черепами.

— Теперь твоя часть уговора, шаман.

Но с чего ему выполнять уговор? Почему не выгнать его, чтобы они разошлись, не выявив победителя? Или убить прямо сейчас? Но чем-то не нравится ему эта идея, ужасно не нравится, и он никак не может понять, чем именно. И умные слова, к которым он обращался в критические моменты, не помогают. Недостаток сопереживания, духовные различия с паствой не имеют никакого значения. Перед ним стоит вампир. И…

А его крест, который так ярко светился, начинает темнеть.

Страх раскаленной проволокой скручивает живот. Барлоу идет к нему через кухню Петри, и Каллагэн отчетливо видит клыки вампира, потому что Барлоу улыбается. Улыбкой победителя.

Каллагэн отступает на шаг. Потом на два. Наконец, его ягодицы касаются края стола, стол сдвигается с места, но вскоре упирается в стену. Отступать больше некуда.

— Печально наблюдать крушение веры человека, — говорит Барлоу и тянется к нему.

А чего ему не тянуться. Крест, который держит Каллагэн, полностью потух. Теперь это кусок гипса, дешевка, купленная его матерью в дублинской сувенирной лавчонке. Силы его, непосильным грузом давившей на руку и способной сокрушать стены, больше нет.

Барлоу вырывает крест из его пальцев. Каллагэн жалобно вскрикивает, криком ребенка, который внезапно осознает, что призрак-то настоящий, не плод его воображения, терпеливо дожидавшийся своего шанса. А потом раздается звук, который будет преследовать его до конца жизни, который будет слышаться ему и в Нью-Йорке, и на тайных хайвеях Америки, на собраниях «АА» в Топике, где он, наконец-то, бросил пить, и в Детройте, последней его остановке в том мире, и здесь, в Калья Брин Стерджис. Этот звук стоит у него в ушах, когда ему режут лоб и он ждет неминуемой смерти. Этот звук стоит у него в ушах, когда его убивают. Звук этот — два сухих щелчка, раздающиеся, когда Барлоу обламывает половинки перекладины, и глухой удар, падение обломков на пол. И он будет помнить нелепую мысль, которая мелькнула в голове, когда руки Барлоу ухватились за его плечи: «Господи, как же хочется выпить».

Каллагэн смотрел на Роланда, Эдди, Сюзанну и по его глазам они поняли: он вспоминает самый ужасный момент своей жизни.

— На собраниях «Анонимных алкоголиков» можно услышать много всяких и разных пословиц, выражений, слоганов. Один всегда вспоминается, стоит мне подумать о той ночи. О Барлоу, схватившего меня за плечи.

— Какой? — спросил Эдди.

— Будь осторожен, когда о чем-то просишь Бога, — ответил Каллагэн. — Потому что можешь и получить.

— То есть тебе дали выпить, — уточнил Роланд.

— О, да, — вздохнул Каллагэн. — Мне дали выпить.

Руки у Барлоу сильные, противостоять им невозможно. Он тянет Каллагэна к себе, и тот вдруг осознает, что сейчас произойдет. Его не убьют. Смерть — это счастье в сравнении с тем, что ему уготовано.

Нет, пожалуйста, нет, пытается он сказать, но ни слова не срывается с его губ, только короткий жалкий стон.

— Давай, священник, — шепчет вампир.

Рот Каллагэна прижат к вонючей коже холодной шеи вампира. Тут уж не до социальных проблем, этических или расовых последствий. Только запах смерти и вскрытая, пульсирующая вена, выплевывающая отравленную кровь Барлоу. Никакой потери связи с реальностью, никакой постмодернистской скорби о гибели американской системы ценностей, нет даже свойственного западному человеку религиозно-психологического чувства вины. Только желание навечно задержать дыхание или повернуть голову, а лучше бы, и то и другое. Не получается. Он не дышит целую вечность, кровь вампира, как краска, марает щеки, лоб, подбородок. Но тщетно. В конце концов, он делает то, что приходится делать всем алкоголикам, как только спиртное крепко берет их в оборот: он пьет.

Третий страйк. Ты вне игры.

— Мальчик убежал. Спасся. И меня Барлоу тоже отпустил. В моей смерти он не находил никакого смысла, понимаете. Вот и оставил меня в живых, себе на потеху.

— Больше часа я бродил по улицам города, который все больше напоминал кладбище. Вампиров первого типа немного, и это благо, потому что даже один такой вампир может много чего натворить за очень короткий период времени. Уже половина населения стали вампирами, а я был слишком слеп, слишком шокирован, чтобы осознать это. И никто из новых вампиров не приближался ко мне. Барлоу оставил на мне метку, точно так же, как Бог пометил Каина, прежде чем отправить в изгнание в землю Нод. Я принадлежал ему по праву и крови, как сказал бы ты, Роланд.

В переулке у «Аптеки Спенсера» был фонтанчик с питьевой водой, из тех, которые министерство здравоохранения запретило несколькими годами позже, но тогда ни один маленький городок не обходился без таких фонтанчиков. Я смыл кровь Барлоу с лица и шеи. Постарался смыть и с волос. А потом пошел к церкви святого Андрея, моей церкви. Я решил вымолить у Бога второй шанс. Не у Бога теологов, которые верят, что все хорошее и плохое исходит из нас самих, но у старого Бога. Того самого, который говорил с Моисеем. Второй шанс, это все о чем я хотел попросить. Соглашался отдать за это жизнь.

Все ускорял шаг, так что к церкви не подошел — подбежал. В нее вели три двери. Я протянул руку к средней. И тут же в глушителе какого-то автомобиля громыхнула обратная вспышка, раздался чей-то смех. Я отчетливо помню эти звуки. Потому что они отсекли ту часть моей жизни, в которой я был священником римской католической церкви.