Я был адъютантом Гитлера - Николаус Белов

Вечером Гитлер выступил по радио с кратким освещением важнейших событий трех последних дней, изложив также и 16 пунктов германского предложения. Передача закончилась констатацией: польское правительство не пошло на германские «лояльные, честные и выполнимые» требования. Тот, у кого есть уши, понял из этого радиовыступлсния, что именно произойдет на следующий день.

Прежде всего ранним утром 1 сентября 1939 г. из обращения фюрера и рейхсканцлера к вермахту, немецкому народу и всему миру стало известно: Гитлер дал германским вооруженным силам приказ о нападении на Польшу. Дальнейшее мир узнал из его речи в рейхстаге{174}, которую он произнес, впервые надев серый военный мундир. Эсэсовские слуги фюрера еще в связи с прежними поездками на маневры и Западный вал приготовили ему, без его ведома, серый полевой мундир. Однако он категорически отказывался в мирное время сменить на него свою коричневую партийную форму. Теперь Гитлер вспомнил об этом сером мундире и надел его, чтобы, как заявил в своей речи, снять только «после победы». На левом рукаве у него была не повязка со свастикой, а нашивка с эмблемой СС.

Рейхстаг встретил Гитлера бурной овацией и еще более громкими, чем обычно, выкриками «Хайль!», по ходу вновь и вновь вспыхивали аплодисменты. Сначала он обрисовал развитие отношений с Польшей от «Версальского диктата» до наших дней. Жизнь немецкого меньшинства в бывших германских областях под польским господством с каждым годом становилась все более невыносимой. Возможность для изменения этих невыносимых условий имелась еще до взятия им власти. Сам он неоднократно делал предложения насчет пересмотра их путем мирной договоренности, но тщетно. Фюрер отверг утверждение, будто нарушит договор тем, что прибегнет к его ревизии по собственной инициативе. Этими словами Гитлер хотел сказать, что Англия и Франция тоже совершали «прегрешения» против Версальского договора, поскольку не разоружились сами.

Все действия германских правительств с 1919 г. против «Версаля», а особенно против существования польского коридора, пользовались в стране популярностью. Но наступавшее в течение этого дня постепенное осознание того факта, что Гитлер начал на Востоке настоящую войну, отрезвляло умы, и немцы повсеместно прежде всего задавали вопрос: а что же теперь будут делать Англия и Франция? Несмотря на это, фюрера по пути в рейхстаг встречали с ликованием. На Вильгельмплац собралась большая толпа.

В помещениях Имперской канцелярии наплыв любопытствующих усиливался с каждым часом. Все с напряжением ожидали последних известий от службы зарубежной прессы. Разговоры вертелись только вокруг одного: объявит ли Англия войну или нет? Высшие партийные функционеры придерживались взгляда, что Англия снова «блефует», иначе фюрер против Польши не выступил бы. Они еще не знали, что Гитлер дал приказ о нападении, полностью сознавая возможность войны с Англией. Однако из его слов в эти три напряженных дня можно было уловить, что, несмотря на всю трезвую и правильную оценку политической обстановки, он в глубине души все-таки еще верил в то, что англичане дрогнут. Первые сообщения с Восточного фронта и уже обозначившиеся успехи подкрепили нежелание Гитлера считаться с предостережениями и угрозами англичан и французов, частично поступавшими в течение этого дня через послов, а частично звучавших в речах парламентариев в Лондоне и Париже.

Вечером 1 сентября послы Англии и Франции один за другим вручили ноты их правительств, в которых те заявляли о готовности выполнить свои данные Польше обязательства по взаимопомощи в том случае, если германские войска не будут отведены с польской территории. Положение становилось все определеннее и серьезнее.

2 сентября прошло в дальнейших предположениях и надеждах. Фронт докладывал об успехах. Муссолини предпринял последнюю попытку созыва конференции для прекращения военных действий. Но было уже слишком поздно.

3 сентября

3 сентября в 9 часов утра Гендерсон передал в имперское министерство иностранных дел ультиматум: с 11.00 Англия будет считать себя в состоянии войны с Германией, если к этому часу германское правительство не даст удовлетворительного заверения о прекращении военных действий и отводе своих войск из Польши. Несколькими часами позже аналогичный ультиматум вручил и французский посол. И тот, и другой ультиматум был объявлением войны.

Переводчик Шмидт, ответственный сотрудник бюро Риббентропа, немедленно отправился в Имперскую канцелярию, где Гитлер вместе со своим министром иностранных дел ходил взад-вперед по Зимнему саду. Они уже знали, что Гендерсон намеревался передать ноту. Но Риббентроп, под предлогом своего отсутствия, лично принять ее отказался, ибо ему было ясно, что это могло быть только объявлением войны. Когда Шмидт вошел в Зимний сад (однако это было не так, как он рассказывает в своей книге «Статист на дипломатической сцене»), он увидел Гитлера стоящим рядом с Риббентропом и передал документ. (Геринг появился позже). Я наблюдал эту сцену через стеклянную дверь. У меня сложилось впечатление, что оба они были скорее разочарованы, нежели обескуражены. Но озадаченность и растерянность охватила собравшихся в Имперской канцелярии лиц, ожидавших фюрера; она давила на всех.

Во второй половине этого судьбоносного дня, когда идти на попятный стало уже невозможно, Гитлер, вышагивая вместе со мной взад-вперед по Зимнему саду, дал себе волю и с озлоблением распространялся насчет «близорукого поведения» британского правительства. Вдруг он прервал свое словоизвержение и спросил, меня, при мне ли этот документ. Я подумал, что сейчас он даст мне какое-то поручение для ОКВ или люфтваффе. Но фюрер сказал, что должен написать обращение к немецкому народу. Не успел я даже предложить позвать одну из секретарш, всегда находившихся наготове, как Гитлер начал: «Партайгеноссен и партайгеноссинен{175}!». Мне пришлось прервать его и спросить, предназначено ли это обращение только для членов партии. Мгновение помолчав, он бросил: «Пишите „К немецкому народу!“. Затем фюрер стал диктовать, и я с трудом успевал записывать, так как стенографировать не умел. Заметив это, Гитлер стал диктовать медленнее, и главное мне зафиксировать удалось. Тем не менее я был рад, когда он закончил и стал по моим обрывочным записям диктовать уже машинистке. Напечатанный набросок я сразу передал ему, и он, подойдя к столу в курительной комнате, тут же принялся его править. Я стоял рядом с фюрером и глядел через его плечо. Эту сцену запечатлел Генрих Гофман, и я был неприятно поражен, когда на следующий день на первой странице берлинского издания „Фелькишер беобахтер“{176} увидел этот снимок{177}, который после войны принес мне немало неприятностей.