Вокруг света за 80 дней. Михаил Строгов (сборник) - Николай Ломакин

Михаил Строгов принадлежал к особому корпусу царских курьеров – элитному подразделению, в котором имел чин офицера. По его манере держаться, по лицу, по общему впечатлению от его персоны очень ясно чувствовалось (и царь не преминул это заметить), что это бравый служака, созданный, чтобы исполнять приказы. Таким образом, он был в избытке наделен одним из особенно ценимых на Руси достоинств, которое, по замечанию знаменитого романиста Тургенева, может возвести своего обладателя на самые высокие ступени имперской карьерной лестницы.

И действительно, ежели смертный способен довести до успешного конца путешествие из Москвы в Иркутск через бескрайние пространства, наводненные захватчиками, преодолеть все мыслимые препятствия, вынести все испытания, подстерегающие его, этот смертный не кто иной, как Михаил Строгов.

Ктому же было одно обстоятельство, весьма благоприятное для победного завершения его планов: Михаил Строгов великолепно знал край, который должен был пересечь, владел местными наречиями – не только потому, что уже бывал там, но и потому, что родился в Сибири.

Его отец, Петр Строгов, старик, умерший десять лет назад, некогда жил в Омске – городе, давшем название целой губернии, а Марфа Строгова, мать Михаила, обитала в их родовом доме и поныне. Там, среди диких степей Омской и Тобольской губерний, грозный сибирский охотник воспитал своего сына Михаила, держа его, по народному выражению, «в ежовых рукавицах». По основному роду своих занятий Петр Строгов был именно охотником. Зимой и летом, в палящий зной и стужу, подчас доходившую более чем до минус пятидесяти, он бродил по негостеприимных равнинным тропам, продирался сквозь заросли лиственниц и берез, рыскал по хвойным лесам, расставляя капканы, подстерегая с ружьем мелкую живность, а с крупной дичью расправляясь посредством рогатины и ножа. С этим последним оружием он ходил ни больше ни меньше как на сибирского медведя, опасного хищного зверя, по размерам не уступающего своим собратьям с полярных морей. Петр Строгов добыл более тридцати девяти медведей, так можно сказать, коль скоро и сороковой пал от его руки, а ведь известно, что, если верить русским охотничьим байкам, многим звероловам удача сопутствовала вплоть до тридцать девятого медведя, но сороковой оказывался для них роковым!

Так вот, Петр Строгов преодолел зловещий рубеж, даже царапины от сорокового не получил. С того дня его одиннадцатилетний сын Михаил неизменно сопровождал родителя, носил за ним рогатину, при необходимости бросался ему на помощь, вооруженный лишь ножом. В четырнадцать лет Михаил Строгов уложил своего первого медведя – сам, один, и это бы еще ничего, но потом, содрав с гигантского зверя шкуру, мальчик вынужден был протащить ее несколько верст до отчего дома, что говорит о незаурядной силе ребенка-богатыря.

Такая жизнь пошла ему впрок: достигнув зрелости, он обрел способность выносить все: холод, жару, голод, жажду, усталость. Своей железной закалкой он сравнялся с якутами, жителями заполярных равнин. Он мог не есть целые сутки, не спать по десять ночей подряд, находить укрытие среди бескрайней степи, где другие коченеют на ветру. Одаренный чрезвычайно тонким чутьем, особым инстинктом, что позволяет индейцу-делавару не сбиться с пути на занесенной снегом равнине, когда непроглядный туман скрывает горизонт, он умудрялся не заблудиться даже в тех краях, где на многие сутки воцаряется полярная ночь. Он находил дорогу в случаях, когда другие теряются и понятия не имеют, куда направить свои стопы. Михаил овладел всеми секретами своего отца. Научился руководствоваться почти неразличимыми приметами: расположением ледяных сосулек и тоненьких древесных побегов, свечением, чуть брезжащим вдали за горизонтом, звериными следами, едва примявшими лесную траву, невнятными звуками, долетающими по воздуху невесть откуда, дальними зарницами, полетом птиц в тумане – множеством деталей, которые оборачиваются тысячей путеводных вех для того, кто умеет распознавать их. В снегах севера он закалился не хуже, чем сирийцы закаляют в воде дамасскую сталь. Генерал Кусов сказал о нем, что здоровье у него железное, а сердце золотое, и обе эти характеристики были одинаково справедливы.

Единственной страстной привязанностью Михаила Строгова была любовь к матери, старой Марфе, которая ни за что не желала покинуть родной дом Строговыхв Омске, на берегу Иртыша, где она столько лет прожила со своим мужем-охотником. Когда сын расставался с ней, у него сердце разрывалось, но он дал слово возвращаться всякий раз, как только представится возможность, и всегда свято соблюдал это обещание.

Было решено, что когда Михаилу Строгову исполнится двадцать лет, он поступит на службу в корпус царских курьеров, находящийся в личном распоряжении императора всея Руси. Молодой сибиряк, храбрый, сообразительный, рьяный, образцового поведения, сначала воспользовался поводом особо выделиться при поездке на Кавказ, в этот опасный край, взбаламученный несколькими повторными восстаниями Шамиля, затем, позже, проявил себя при исполнении важной миссии, ради которой его занесло в Петропавловск-Камчатский, на восточную оконечность азиатских владений России. Во время этих продолжительных поездок он проявил свои великолепные достоинства – самообладание, осмотрительность, отвагу, которые принесли ему одобрение и покровительство его начальников, и он быстро пошел в гору.

Что касается отпусков, какими его награждали по праву после тех многотрудных поручений и путешествий в дальние края, он никогда не упускал случая посвятить их своей престарелой матушке, даже если от родного дома его отделяли тысячи верст, а зимняя погода делала дороги непроезжими. Но теперь в первый раз все складывалось так, что Михаилу Строгову, вернувшемуся с юга империи, где он немало потрудился, уже три года – три столетия! – не удавалось повидать старую Марфу! Через несколько дней ему должны были предоставить положенный по регламенту отпуск, он уже готовился отбыть в Омск, когда грянули события, о которых шла речь. Тут-то Михаила Строгова и привели в царские покои, а он и понятия не имел, чего ждет от него император.

Не произнося ни слова, не обращаясь к нему, царь некоторое время рассматривал своего фельдъегеря, устремив на него проницательный взор, между тем как Михаил Строгов хранил абсолютную неподвижность.

Потом царь, удовлетворенный этим осмотром, повернулся к письменному столу и, знаком приказав обер-полицмейстеру сесть, вполголоса стал диктовать ему письмо, содержавшее всего несколько строк.