Третий брак - Костас Тахцис

она попыталась скрыть от меня настоящую причину ареста Димитриса. Мне она заявила, что Димитрис подрался с итальянцем, хотя позже я узнала от Акиса, что его взяли на продаже наркотиков какому-то поэту, который потом покончил с собой, – не помню, как его звали. А раз он их продает, задумалась я, значит, и сам их принимает. Но я сделала вид, что проглотила эту чушь насчет итальянца. В то время избить итальянца не только не считалось зазорным, но даже было героическим поступком, а кира-Экави, как я поняла, отчаянно стремилась поверить в любую ложь. И вовсе не потому что она не хотела, чтобы я узнала всю правду, но потому что сама ее боялась. И хотя вслух она с этим соглашалась, но сердце ее было против, она не могла смириться с тем, что больше надеяться не на что, совершенно не на что, что все действительно закончилось…

С тех пор я не видела ее, наверное, месяца четыре, если не считать минутной встречи в один из дней на рынке, где мы обе столкнулись, когда покупали шишки, на них тогда разводили огонь в плитах. И как раз тогда Тодорос уехал на Средний Восток, а ее внук – в Каламату. Решил пожить у своей матери. Их отношения с кирой-Экави испортились дальше некуда. Та, что раньше души в нем не чаяла, теперь только и делала, что срывала на нем всю свою злобу и отчаяние. Они уже и драться начали. Когда Поликсена приехала в Афины погостить на неделю-другую и увидела, что тут творится, то решила взять его с собой. Кира-Экави осталась один на один с Викторией – Димитрис все еще был в тюрьме, только его как чахоточного перевели в тюремные камеры при больнице «Сотирии». С тех пор мы снова начали встречаться.

В это время наша дружба пережила что-то вроде медового месяца, когда все было как в старые добрые довоенные времена. У нее под боком больше не было внука, на которого она могла бы кричать и таким занятным образом убивать свое время, и поэтому она стала приходить ко мне все чаще и чаще. Она приходила и забирала меня, или я проходила мимо ее дома и подхватывала ее, и мы отправлялись в магазин Союза журналистов и там получали продукты по ее карточкам. Ей столько было не нужно, так что большую часть забирала я, а что оказывалось в излишке, отдавала Клио. Было бы просто преступлением, если бы еда пропадала попусту. Люди больше не падали на улицах от голода, как это было в сорок первом, но продукты по-прежнему были в дефиците и страшно дорогими. В стране свирепствовал черный рынок, цены росли не по дням, а по часам. Я уже не рисковала разменивать больше одного золотого за раз. Не успеешь потратить, как миллионы превращались в миллиарды, а вернее сказать, миллиарды в миллионы. Но, разумеется, я с ней встречалась не только ради пайка. Я ходила с ней не потому, что была своекорыстной стервой, как визжала эта неблагодарная отрыжка природы. Само собой, и ради пайка тоже, но больше из-за общения. В те дни мы уже не играли в карты у Клио так часто, как раньше, компания начала постепенно распадаться. Да мне и самой хотелось выходить хоть куда-нибудь, чтобы только глотнуть свежего воздуха. Меня бы понял любой, кто прожил бы с тетей Катинго четыре года. И если честно, хотя чуть раньше наши отношения с кирой-Экави слегка подмерзли, я никогда не переставала ее любить. Мы приходили, вставали в очередь и начинали болтать с женами журналистов. Время пролетало незаметно. Мы болтали, узнавали новые сплетни и вести с фронтов. После тех ужасов, что пережили и мы, и Дейоны в вечер ареста Петроса, мы уже больше не рисковали настраиваться на Лондон. Впервые я живьем видела всех тех людей, которых раньше знала только по именам: поэтов, писателей и так далее. Слушала, как продавец кричит: «Господин Варналис, вы заберете наконец вашу цветную капусту или как?» И мне это казалось таким забавным! Я не прочитала ни одной страницы у Варналиса. Если по правде, то я никогда не интересовалась поэзией. Для меня она всегда была олицетворением всего того, что разделяло нас с Аргирисом. Но, само собой, имя Варналиса было у всех на устах. Нет, ты представь, говорила я самой себе, и поэты едят цветную капусту! Я знаю, что это было глуповато с моей стороны. Я уже давным-давно не была наивной девчушкой, да и выросла во вполне культурном окружении. Покойный папа был знаком с целой кучей знаменитостей. Он лично знал Паламаса, они были коллегами по университету. Он даже подарил отцу свой поэтический сборник с весьма лестной дарственной надписью. Я вспомнила об этом в день встречи с его экономкой. Мы с кирой-Экави отправились за зеленью в лавку Союза в галерее на улице Паппу. Погода портилась. Заморосило. Стоило нам забраться под навес, чтобы не промокнуть, некоторые умники, которые, наверное, никогда не переведутся в Греции, сбежали из хвоста в начало очереди. Оказавшиеся сзади загудели от возмущения и подняли крик. Оборони тебя господь от журналистов, когда они разевают свою пасть! – подумала я. Некоторые из них были мерзее некуда. Но гнуснее некоего Асимакопулоса глаза мои не видали. Но вдруг все замерло, крики и проклятия стихли. Можно было подумать, что эта грязная лавчонка с зеленью как по волшебству превратилась в храм. Люди расступились, чтобы пропустить вперед какую-то девицу. «Как поживает господин Паламас?» – спросил ее какой-то журналист и застыл в ожидании ответа, как будто от этого зависело спасение или смерть всей Греции. В те дни Паламас был на последнем издыхании. После чего он дал ей пройти с таким почтением, как будто она была не экономкой Паламаса, о чем я узнала чуть позже, но им самим. Нет, я выросла среди образованных людей, но впервые оказалась среди людей, в чью компанию всегда мечтала попасть. И в этой новой компании я вдруг увидела, тоже в первый раз, совсем другую киру-Экави, как всегда жизнерадостную и остроумную, но вела она себя совсем по-другому, ее манеры свидетельствовали о принадлежности к высшему обществу, о чем я прежде даже и не подозревала. Журналисты разговаривали с ней с большим почтением и интересовались последними новостями от Тодороса. Сама же она в этом надменном кружке интеллигентов чувствовала себя как рыба в воде. В один из дней мы ждали своей очереди, сидя на завалинке перед входом в другую лавку во дворе «Катимерини». Рядом с кирой-Экави восседала грузная матрона необъятных размеров,