Третий брак - Костас Тахцис

– так подставляться. В последнее время подозрение, что Фиоре – шпион, засланный, чтобы нас погубить, просверлило мне все мозги. Они пришли с обыском за радиоприемником, думала я, прислушиваясь к выстрелам, которые теперь раздавались почти под нашим балконом. Но не успела я додумать до конца, как вдруг слышу дребезжание нашей собственной калитки, торопливые шаги через двор, а потом знакомый скрип кухонной двери, которая вела в заднюю часть дома. Я подскакиваю, трясясь от страха, и бегу будить дядю Стефаноса и тетю Катинго. Когда я выскочила в холл, то чуть не упала прямо на перепуганного Петроса. «За мной гонятся немцы!» – прошептал он. Я растерялась. Схватилась за лицо. «Прячься! – говорю ему. – В кладовку!..» Они нас всех перебьют! – взвыла я про себя. Давай, Нина, готовься к встрече со своим отцом. В ту же самую секунду начали ломиться в дверь, колотя по ней руками и ногами, словно хотели высадить ее ко всем чертям. Выходит мертвенно-бледный дядя Стефанос, открывает, в холл врываются двое немцев в касках и с пальцами на спусковых крючках автоматов и трое наших, из охранки, ставят нас к стенке, руки за голову, обыскивают дом, находят его, надевают наручники, выгоняют пинками наружу и уходят. Тетя Катинго в крик. Мы двинулись на кухню сварить кофе. Уилли и Клио, и они тоже проснулись от этого визга и грохота, пришли и посидели чуть-чуть с нами для компании, но не могли же мы просидеть так всю ночь, оплакивая нашу горькую судьбинушку. «Все, хватит, идите уже спать, – приказала я своей тетке, – иначе завтра вы будете не лучше трупа, утро вечера мудренее, завтра и подумаем, что нам делать». Я уже с трудом концентрировала взгляд, проклятый люминал наконец-то решил подействовать!

На следующий день, с самого раннего утра, дядя Стефанос поставил на ноги все Афины, чтобы разыскать своего старого друга, который с немцами был не разлей вода. Они вместе помчались в комендатуру и узнали, что произошло. Группу Петроса застали за набором листовок ЭАМ[28], и в какое-то мгновение ему удалось сбежать. Его временно содержали в Хатзикирьякео. Но неделей позже перевели в тюрьму на проспекте Авероф, это было рядом с нами, так что я решила пойти его проведать. Посещения почти не разрешались, крайне редко, но люди заходили с тыла, один заключенный выкрикивал другому, и так они с тобой разговаривали или, по крайней мере, подавали знаки, повиснув на лестнице прямо за решеткой. Вызвать Петроса так и не удалось. Как мы потом узнали, его посадили в карцер.

Но, к величайшему своему удивлению, там же я увидела киру-Экави и Викторию, как раз в тот момент, когда они кричали Димитрису. «Испугала!» – крикнула я ей. Она развернулась и застыла от ужаса, завидев меня. «А тебе-то что здесь понадобилось?» Я объяснила. «Ну и ну, – выдавила она, – ты пронырлива, как дьявол. От тебя никуда не спрячешься!» И улыбнулась. Было ясно, что она мне рада. Уже месяца два как мы вовсе не виделись. «Пойдем ко мне, глотнем горохового кофе, – говорит она. – У меня для тебя такие новости есть, что ты содрогнешься!..» На какое-то мгновенье, хотя она стала тенью себя от вынужденной диеты, хотя за два года она постарела на все десять, я вдруг снова увидела прежнюю киру-Экави. «Ты помнишь, – говорит она (и все прямо на улице), – ты помнишь, я тебе всегда говорила, что моя сестра Афродита заплатит именно тем, что ей дороже всего? Э, так она заплатила… – На ее губах нарисовалась злобная усмешка. – Тут днями пришла моя племянница Гого (и у нее, бедняжки, свои проблемы: ее муж ушел в горы и оставил ее одну с двумя детьми) и рассказала о своих делах. Эта шлюшка Эвантия спуталась с каким-то итальяшкой, и тот ей, нате вам пожалуйста, скорлупку-то разгрыз. И как раз в тот момент, когда моя сестрица надеялась, что сейчас она их поженит и грех прикроет, он получил предписание отправляться на русский фронт. И еще большой вопрос, вернется ли оттуда. Там, говорят, такая стужа, которую человеку и представить не под силу, не то что пережить. И теперь ее драгоценная дочка осталась на бобах, и она плачет и убивается. Я позавчера собралась и отправилась к ней. Афродита не рискнула от меня это скрыть. Понятное дело: если уж она приперлась спустя столько лет, значит, точно что-то знает. “Ах, – стонет, – присаживайся, сестричка, я тебе сейчас все расскажу. Ой, горе у меня, горе тяжкое. Так и так…” Скажу тебе правду, Нина, я ее пожалела, но не могу не признать, что получила большое удовольствие, есть грех. Я всегда говорила, наплачется она от этой своей Эвантии. Не мог Господь оставить такое-то преступление против нас безнаказанным. А я тебе еще и про святую Евфимию сейчас расскажу!..» – «Да что ты?» – Я была заинтригована. Святая Евфимия интересовала меня куда больше, чем какая-то Афродита, все-таки она была частью моего прошлого. «Умерла, – говорит мне кира-Экави. – Вся насквозь прогнила. Не знали, где за нее ухватиться. И едва она сдохла, как открылась у нее дыра со вшами, и всю они ее проели». – «Ну что ты несешь, кира-Экави, – говорю я ей, – и как ты только можешь верить в такие глупости!» – «Конечно же, я верю…»

Виктория слушала, не произнося ни слова. Я бросила на нее один-два быстрых взгляда, но на ее лице ничто не отразилось. Только густые ресницы чуть подрагивали, как крылья у птицы, что больше не может лететь. Когда мы уже почти дошли до их дома, она говорит: «Мама, я иду сами знаете куда». Она разговаривала с ней на «вы», как и все ее дети (только во время свары они переходили на «ты»). «Куда это она?» – спросила я киру-Экави. «Да куда хочет, – отозвалась та. – Пусть катится ко всем чертям и не смеет возвращаться!..»

Она распахнула дверь, мы зашли, и, как если бы у нее уже не было сил играть свою роль, она заплакала. Закусила губу. «Нина, – говорит мне, – я самая несчастная женщина на свете. Вот ты и вот я, такое положение не может длиться вечно. Димитрису уже недолго осталось. Ах, прахом пошли все мои надежды и мечты, и так и знай (тут она погрозила кому-то кулаком), так и знай: если он умрет, я тоже жить не буду. И я умру, как моя мать, когда она потеряла Ахиллеса!» – «Будь мужественней, – говорю я ей. – Соберись, пока не закончится эта свистопляска. Война скоро кончится. И те, кто доживут до этого, еще увидят райские деньки!..» Но даже и в тот вечер