Дети - Наоми Френкель

И тут произошла эта история с псом. Один из офицеров высокого чина, не слишком молодой, с явно потасканным телом и одутловатым лицом, привел с собой огромную красивую овчарку. Пес спокойно лежал у ног офицера. Вдруг в зал вошла госпожа с сукой, которая начала вилять хвостом в сторону пса, который мгновенно понял намек, и встал на ноги, собираясь двинуться к ней. Офицер пытался его сдержать, но пес не слушался. Побагровев, офицер стал тянуть цепь, прикрепленную к ошейнику, и плеть опустилась на собачью спину жестоким ударом. Пес ужасно завыл. Большая кровавая рана открылась на его спине. Офицер не унимался, на губах его была пена, и голова его резко колыхалась при каждом ударе. Рука, держащая плеть, содрогалась в каком-то сладострастии. И все это под аккомпанемент пения и танцев, смех и веселье. Я вдруг поймал себя на крике:

– А-а! Вы же его убиваете!

Офицер улыбался мне приятной улыбкой:

– Пес, который не умеет подчиняться, какой это пес?

И продолжал стегать. Мелкие капли пота выступили у него на лбу, ноздри подрагивали. Я посмотрел на девицу, сидящую справа от меня. По всем признакам она была подружкой офицера. Она поигрывала жемчужным ожерельем на шее, лицо ее было равнодушно. Я слышал, как Дики спрашивает ее:

– Тебе все равно, что делают с псом?

– Да, – сказала она голосом, столь же равнодушным, как ее лицо, – это его пес, а не мой. Он может с ним делать все, что хочет.

Я чувствовал подступающую к горлу сильную тошноту... но Дики был обворожен девицей. Это была высокая блондинка, крепкая телом, с длинными ногами, приятным голосом, красивыми руками. У нее были ленивые движения кошки, потягивающейся под солнцем. Дики сблизился с ней и много времени проводил в ее обществе. Я ничего не имею против любовных дел моего друга, но сообщил ему, что мое присутствие здесь излишне. Тотчас он вернулся к себе, стал тем же Дики, веселым и добродушным парнем. Обнял меня и начал упрашивать не оставлять его. Я бы не внял его мольбе, если бы не увидел страх в его глазах. Я понял, что мне нельзя его оставлять вопреки моему сильному желанию вернуться к тебе. Я понял, что он ищет среди нацистских лидеров родственников по фамилии Калл, сыновей майора Калла, посетить которого я тебя просил. Сыновья майора в возрасте Дики, и он всех и при любой возможности спрашивает, не знакомы ли они случайно с семьей Калл. Пока его поиски не увенчались успехом, но он уверен, что только здесь, среди нацистских лидеров, найдет их. Он ищет любой путь, чтобы добраться до своих прусских родственников, используя даже ленивую равнодушную блондинку. Думаю, что он тянется за всеми этими нацистами, ибо обнаружил склонность к ним, пруссакам в коричневых мундирах, ища среди них родичей, жаждет почувствовать, что он с ними одной плоти и крови.

Я не могу оставить здесь Дики. Я должен стоять на страже его души, и он это знает, потому привязался ко мне и не дает мне уйти.

Дорогой отец, письмо становится слишком длинным. Может быть, ты сидишь в этот момент в своем кресле у стола, размышляя над моими проблемами, а может, крутишься между рабочими, пакующими твои вещи, или у тебя уже все упаковано и закрыто в ящиках, которые ты собираешься направить по моему адресу в Копенгаген. Быть может, я добавляю тебе огорчение тем, что согласился отложить мою поездку в Копенгаген на более позднее время, ибо трудно сказать, когда дела здесь, в Мюнхене, придут к завершению. Может, из-за этого я откладываю и твою поездку в Палестину, ибо у тебя нет еще верного адреса, куда переслать наше имущество. Дорогой отец, не откладывай свою поездку в Палестину из-за имущества, с которым неизвестно, что надо делать. Прошу тебя, оставь пока все это имущество на сохранение на складе в Германии. Придет время, и я заберу его на то место, где осяду. Поверь мне, я буду как следует хранить наше имущество. Ты же уезжай, как можно быстрее. Из всего, что я тут слышал и видел, мне абсолютно ясно, что ты должен уезжать отсюда немедленно. Насколько письмо это длинно, нет в нем даже малой части того, что произошло со мной. Я тебе еще напишу обо всех людях, с которыми мы встретились и встречаемся здесь. Дики недоброжелательно относится к нашей с тобой переписке. Она против правил игры, которые мы установили. С момента нашего приезда сюда, он не написал ни единого слова. Он вычеркнул родителей из своей жизни. Я не могу этого сделать. Ведь я лишь недавно нашел тебя, отец, и не смогу прервать нашу связь даже на короткое время, даже если это только игра. Я не смогу существовать без этой связи с тобой. Сегодня вечером Дики пошел на какое-то нацистское собрание, в сопровождении ленивой девицы. Я пожаловался на головную боль и остался один в доме, чтобы написать тебе письмо, сбежать к тебе хотя бы на один вечер от всего этого нацизма, навязанного мне другом Дики.

Дорогой отец, уже за полночь. Дики еще не вернулся. Проводит ночь со своей девицей. В Мюнхене неспокойно. За окном течет поток машин и людей, возвращающихся с ночных развлечений. Мюнхен уже готовится к празднику Рождества. Мягкие и нежные красавицы Мадонны зажгли свои свечи в витринах. Праздник этот возвращает меня к матери и ее любви ко мне. От праздничных улиц Мюнхена, от коричневых мундиров, от знака свастики на обшлаге моего пальто, я убегаю в лоно Марии, склоняющей голову над младенцем. Быть может, в любви, нежной и мягкой, заключена сила моего спасения от всех ужасных отклонений в моей жизни.

С большой любовью к тебе, твой сын Ганс».

Письмо выпало из рук доктора, глаза его смотрят на листки, распавшиеся по одеялу. Губы дрожат. Эта дрожь углубляет морщины вокруг рта, заполняя все складки лица потрясением и тревогой. Глаза блуждают по комнате, словно ищут возможность убежать с охваченного страхом лица. Напротив кровати, на небольшом гравированном краснодеревщиками комоде стоит гипсовый бюст Моцарта. Он входил в приданое Гертель, и доктор так и не сумел убедить ее не ставить Моцарта напротив кровати. Но когда она покинула дом, он больше и не думал убрать гипсовую голову с комода. Однажды в рассеянности повесил на шею Моцарта галстук, и вот уже несколько лет стоит Моцарт с зеленым в черную полоску галстуком. Доктор смотрит в окно, и видит не заснеженные дома на Липовой Аллее, а лишь сына своего, Ганса, марширующего в коричневой форме по улицам Мюнхена.

– Теперь все смешалось! – бормочет доктор. И это не из-за письма сына. После встречи с ним, в разгар подготовки к отъезду в Палестину, в докторе проснулась энергия, которую он не чувствовал долгие годы. Зная, что сын его вне границ Германии, он уже не сомневался в принятом решении тоже покинуть ее. Наоборот, нечаянная радость в ожидании будущего не оставляла его все дни. Назначил день сбора и упаковки багажа, заказал место на корабле, который через месяц увезет его в Израиль. Теперь же он должен все это отменить.

– Понятно, что я не оставлю его здесь одного, в этой авантюре, куда его втянул дружок, и не уеду в ближайшие месяцы.

Горячая волна окатывает доктора с головы до ног, так, что ладони становятся потными. Он ищет платок, но вместо этого руки его натыкаются на кофейник, стоящий на столике у кровати. Во рту сухо. Он наливает полную чашку кофе, жадно выпивает, и лишь после этого отдает себе отчет, что кофе холодный и безвкусный. Медленными движениями он собирает письмо, разглаживая каждый листок, вкладывает его обратно в конверт, выдвигает ящик ночного столика и прячет письмо под старые блокноты и массу мелких вещей, чтобы, не дай Бог, оно не попало в руки Барбары.

Вскрикивает, ощутив укол в палец. Извлекает из глубины ящика брошку из слоновой кости, на хорошо сохранившейся поверхности которой – миниатюрный рисунок симпатичной головки Гертель. Каким образом эта дорогая вещичка закатилась к нему в ящик? Гертель с гордостью носила эту брошь на груди. У доктора возникло подозрение, что Гертель сама упрятала брошь в угол ящика. Многими болезненными воспоминаниями связана Гертель с этой брошью. Она получила ее в подарок от отца доктора, старого господина Блума, когда родила маленького Ганса и дала слово сделать ему обрезание, брит-милу, связав его союзом с праотцем Авраамом. Только с этого момента начал покойный господин причислять ее к женщинам семьи Блум. У всех этих женщины были такие броши. Отец доктора, банкир Блум, привел искусного художника в дом, чтобы тот изобразил головку Гертель на слоновой кости. Гертель лежала в постели после родов, которые были достаточно легкими, между белыми кружевными подушками, светлые ее волосы разметались вокруг лица, которое выглядело, как цветок, раскрывшийся навстречу солнцу. Даже на таком миниатюрном рисунке художнику удалось передать выражение счастья и чистоты на ее лице. Рука доктора прикрывает брошь. Раздается щелчок. Доктор слышит его ясно, словно старый отец вернулся, чтобы сесть у колыбели Ганса. Часами он сидел, качал колыбель внука, и пел ему колыбельную. Доктор слышит эти слова: