Собор (сборник) - Яцек Дукай

Он выложил зажаренную рыбу на тарелки, открыл еще банку компота и, сняв фартук, сел за стол. Перед тем я здесь с Ларисой ел сухой хлеб с вареньем. Украдкой глянул на подоконник: никакая насекомая дрянь не осмеливалась показаться. То ли он сам убрал весь дом, — мелькнула у меня мысль, то ли, попросту, попросил услугу в рамках собственного Завета?

— Да, осторожнее, могут быть кости. Надеюсь, ты будешь ко мне заезжать. Другие мои знакомые, прошедшие инвольверенцию, редко находят время и желание. Видимо, мы и вправду не представляем для Них особого интереса, жизнь в логических конструктах с неограниченными параметрами должна быть намного привлекательнее: там, Внутри. Ну ладно, ешь, ешь. Он дал тебе какой-нибудь срок? Чем раньше ты объявишься, тем больше выторгуешь. Это может дать Краю очередные пару тысяч лет. Все-таки, имеется здесь какая-то симметрия, что только после смерти Сйянны…

Он все говорил и говорил. Я сидел, выпрямившись, позволяя Наблюдателю заведовать телом; более всего следил, чтобы не мигать слишком часто — в то время как сам нервно распахивал и складывал крылья экстенсы, быстро и все быстрее. Я был уже абсолютно уверен в том, что Мастер Бартоломей полностью сошел с ума.

Почему на юг? Собственно говоря, направление не имело значения, но я не хотел возвращаться, поскольку опасался неизбежных встреч с семьей, знакомыми… Я бежал на юг. Выехал еще перед рассветом; все равно, заснуть не мог, а даже если бы и заснул — меня ждали кошмары со спутника, черная мазь испуга. Уж лучше сесть на коня и помчаться галопом в зарю. Пока движешься, до тех пор и надеешься. Один черт, я не смог бы выдержать очередной порции болтовни Мастера Бартоломея.

Потому удирал — прекрасно зная, что ни перед чем не удеру. Я даже не был в состоянии думать о чем-либо другом: образ миллиардолетней Всеинвольверенции, постепенно переваривающей материю всех галактик и расползающейся массой с низким альбедо по межзвездной и межгалактической пустоте — выжигал мое воображение. Я ехал на юг. В первый день никаких особых знаков я еще не замечал. Первой ночью мне казалось, будто бы что-то вижу на границе тени и темноты, где полумрак теряет свое частное наименование: какие-то неспешные шевеления, крадущиеся бесформенные массы — когда лежал так у небольшого костерка, балансируя на грани спутникового сна, уверенный в неизбежном падении в черную пропасть. Упал я в нее на второй день, уснув в седле. Из снов спутника я выбрался с криком, от которого всполошились сидящие на окрестных деревьях птицы. И тогда я обратил внимание: те птицы и те деревья. Ворон, размножившийся в полете на две особи; клен, из ветвей которого вылуплялись сороки; коршун, кружащий надо мною на такой высоте, что в пропорции размах его крыльев должен был превышать метров десять; березка, которой не было в этом месте при предыдущем взгляде. Пора приближалась, и мне не позволяли забыть. Да и как я бы мог? Всеинвольверенция сфокусировала все мои мысли.

Второй ночью я уже с трудом удерживался на стороне яви. Покидая дом Бартоломея, я не подумал забрать побольше провианта, зверье же обходило меня издалека, так что у меня остались одни сухари. Я запивал их водой с сахаром. Вакуумный паук получил большую дозу рентгеновского излучения, у меня болела голова, под утро начались кровотечения из носа. Дышать было тяжело, теплая кровь стекала по нёбу вовнутрь горла — мне вспомнился святотатственный ритуал Безымянного. Улегшись на земле, я чувствовал, как нечто перемещается под поверхностью почвы, мелкие сотрясения и волны вздымали меня на одеяле; еще я слышал как нечто шелестит и шепчет в темноте. Понятно, я знал, что меня хотят напугать. Только знание никак не может сравниться с чувствами, особенно ночью — я был перепуган, холодной от пота рукой сжимая штуцер.

На третий день я добрался до старой дороги, ведущей к развалинам Кваквортоква и Нанорталика. Если я буду стремиться удерживать направление на юг, вскоре останется прыгать в океан. По дороге встречались остатки строений и других реликтов культуры перед Инвольверенцией, но я был на столько выбит из сил, что практически не обращал внимания на окружение — высматривая лишь знаки Их присутствия. Те же появлялись все чаще. Под вечер весь северный горизонт превратился в одну высокую стену пурпура, словно бы кто-то повернул на девяносто градусов поверхность моря, залитого заходящим солнцем — а солнце и вправду заходило на багровых волнах. Мир утратил свои натуральные цвета. Моя кожа выглядела, словно облитая кровью, зато кровь — которая до сих пор текла из обеих ноздрей — словно грязь. Конь перестал меня слушать с того момента, когда стебли травы начали хватать его за ноги, обертываясь вокруг суставов спиралями неожиданно очень крепких волокон. Я шел пешком, ведя его за узду. В конце концов, он вырвался, когда земля начала ходить волнами под его копытами. Конь рванулся, встал дыбом; я отскочил, чтобы избежать смертельного удара (учитывая семейную традицию, наверняка он был бы смертельным), а он уже мчал вслепую, спотыкаясь, когда ноги западали в ямах, в перепуганных глазах вращались огромные белки — и он будет так бежать, пока мышцы не перестанут слушаться, так до окончательной усталости загоняют диких жеребцов, что, когда уже упадут, исчерпанные до такой степени, что совершенно безразличные к окружающему, на них спокойно можно надевать узду. Тогда я понял, глядя на удаляющееся животное, в чем состоит смысл моего бегства, и чем оно завершится. Я это знал, и Они это знали.

Как будто бы мало было нестабильной почвы под ногами, так еще и ветер усилился, и вскоре, когда видимость уменьшилась до десятка шагов, я потерял ориентацию. Остальной мир был отрезан туманами темно-красной пыли, но даже она вела себя неестественно, формируясь в фантастические тела и перемещаясь против направления вихря; от накопившегося в воздухе электричества волосы у меня становились дыбом. Я шел сквозь коричневую взвесь, пытаясь дышать через стиснутые губы, заслоняя глаза плечом; у меня уже почти что не было сил поднимать ноги, с каждым шагом засасываемые разваренной почвой, а экстенса дополнительно наваливалась на меня — миллиардотонные крылья, подвешенные к моей спине. Так что, когда я увидел сквозь клубящуюся багряную пыль древние развалины, свернул к ним без размышлений. Из конструкции, чем бы она ни была до Инвольверенции, остались всего две стены и фрагмент бетонного фундамента. Но и так это был громадный комфорт: теперь я обладал частичной защитой от ветра, пыли и кровавых привидений, упыри могли уже подойти ко мне только с одной стороны; опять же, я мог сесть, не опасаясь быть поглощенным голодной землей.