Собор (сборник) - Яцек Дукай

Меня постепенно охватывало отчаяние, я уже не видел какого-либо выхода из создавшейся ловушки. Даже нападение на Безымянного было взрывом слепого отчаяния.

Я повернулся к Сусанне.

— Не-не гов-вори. Ничего ем-му… н-г-говор-ри…

Я побежал в конюшню за свежей лошадью. Безымянный оставил меня в покое, но сейчас я видел это как зловещий знак, сигнал осознания его победы.

Не отзывался Он и во время поездки в имение. По сути дела, я понимал, что Их не опередить — ни мыслью, ни действием — но должен был продолжать движение, поддерживать видимость борьбы; отступившись же (и я это чувствовал), раньше или позднее, я сказал бы ему «Да».

Двор был тихий и темный, но, когда я бежал через второй этаж к металлической лестнице, заметил в открытом в сад окне желтый свет, ложащийся длинными прямоугольниками на внутренний дворик. Зато в подвале не было ни малейшего света. Пришлось вернуться за свечой. Пустые стеклянные трубы Органа отбрасывали темно-красные рефлексы ее пламени. Я подошел поближе, чтобы убедиться. Сомнений не оставалось: трубки были опорожнены, несмотря на отсутствие каких-либо заметных отверстий.

Времени они не теряли; и в этом не было никаких чувств. Разве спрашивали они у Бартоломея? У меня хоть спрашивают… Воображение не останавливалось: я почти что видел эти цветные реки освобожденных репрозионных зерен, постепенно расплывающихся в воздухе, поглощаемые Инвольверенцией, врастающих в нее, связанные с Ними в силу репрозионного парадокса комплементарные наборы в ядрах межзвездных зондов расцветают из под их броненосных скорлуп постепенно и неумолимо в бесчисленные экстенсы: в сотне, двух, трех сотнях световых лет от Земли — черные протезы Их тел, Их, которые тел не имеют…

Мне казалось, что я застану Бартоломея в патио, но он, несмотря на сумерки, работал в огороде. Я позвал его, стоя перед освещенными окнами. Он подошел, вытирая руки рукавами рубахи.

— О-орган ви-идел?

— Ммм?

— П-пустой.

Я быстро рассказал ему про шантаж, пропуская наиболее сложные в произнесении слова.

— Похоже, у тебя нет выбора, — резюмировал Бартоломей, присев на одном из плетеных стульев.

— Он-ни сл-лушают.

— Знаю.

— У т-тебя уж-же были?

— Нет. — Он пожал плечами. — А зачем? Отчет я составил, им известно, что посредством моей экстенсы сконтактировать с какой-либо Инвольверенцией Чужих они не смогут.

Было уже настолько темно (тучи затянули близящееся к ночи небо), что если бы не свет изнутри дома, я бы вообще не видел его лица; да и так, в основном, я видел лишь тени, а под бровями — черные сливы запавших глазниц. Бартоломей задумчиво крутил ус, и вдруг при виде этого жеста мне захотелось рассмеяться.

Наблюдатель шипел мне на ухо: Соберись, это Истерия, мы же ее не допустим! Я скажу тебе, что надо делать! Слушай только меня!

— Пошли. — Мастер Бартоломей поднялся, потянул меня за плечо. — Ты хоть что-нибудь ел? Выглядишь страшно обессиленным. Все равно, сейчас никуда уже не поедешь. Ну, пошли.

В кухне он засуетился у печи, в холодильнике имелся запас разделанной рыбы, к жарению которой он, умывшись и подвязавшись в поясе старинным кухонным фартуком, приступил с гротескной набожностью. Правда, теперь в моих глазах все обладало гротескными формами; сам факт, что я сидел здесь, в недавно перекрашенной в голубой цвет и ясно освещенной кухне и покорно ждал, возможно, последнего ужина — был настолько абсурдным, что Наблюдателю пришлось стискивать меня железными когтями, но я, все равно, слегка дрожал: губы и пальцы, веки и мышцы ног, угольно-черная бахрома экстенсы и багрово-красный лес мозга на спутнике.

— В Семикратной в последнее время появилась даже форель, и даже берет неплохо, позавчера, на том склоне под вербами, я вздремнул на бережку, и…

— Б-боже!

Бартоломей окинул меня быстрым взглядом, бросив кусок рыбного филе на сковороду, жир громко зашипел.

— Знаю, знаю, несправедливо, и вообще. Но если все так, как ты говоришь, то есть ли у тебя какой-либо выбор? Возьмут тебя, так или иначе, правда? Тогда, чего беспокоиться? Вкус горячей форели — не самое паршивое последнее удовольствие.

Я перепуганно глядел на него, словно на неожиданно открывшегося в своем многолетнем безумии сумасшедшего. Он это говорил серьезно.

— А что? — фыркнул тот, явно заметив мою мину. — А ты думал, как? — что можешь Им воспротивиться? Противостоять Им?

Я не отвечал.

— Я глядел, как они в вас это внушают, — продолжал Бартоломей, повернувшись ко мне спиной, — поколение за поколением, с самых малых лет, ничего уже не объясняя и не отдавая непосредственных приказов, но в скрытых предпосылках слов и поведений, как вещи, вроде бы, очевидные; вы сами это себе внушали. Ту гордыню и чувство превосходства, и презрение к Ним, и уверенность, абсолютно религиозного толка, в какой-то исторической миссии. А ты ведь даже не знаешь, кем Они являются; хотя у меня в библиотеке имеются книги по истории Инвольверенции. Так что же говорить о других? Вы уже сводите все это на уровень мифа, семейной байки о привидениях и духах. Так ведь и члены Совета тоже не взялись ниоткуда, они воспитывались точно так же следуют тем же предрассудкам и, видимо, точно так же ведут себя во время переговоров в Крипте. Я прав?

Он перевернул куски рыбы на другую сторону, те зашипели.

— Так что нечего удивляться, что не можете воспринять такой простой факт: мы живем, поскольку такова Их прихоть. Зеленый Край существует, поскольку до сих пор они не пришли к решению его пожрать, как уже пожрали, поглотили остаток поверхности земли. Это не мы, но Они представляют собой высшую форму.

— Р-раз так д-думаешь, поч-чему с-сам ннне…?

— А! Потому что привык. Но вы? Для вас подобное невозможно представить. Вы не понимаете перехода. Процесс трансляции для вас — это магия. Наверняка, и для тебя самого. Что ты вообще понял из чтения книг?

— Что н-не л-люд-ди.

— Ну, это действительно много. Ты даже не распознал Инвольверенции в Аномалии. Уже забыли. Та взвесь, то средоточие атомных машинок, та сеть мельчайших пылинок, связывающихся в формы и структуры, зависящие от Их воли, проникает через воздух, воду и почву; она присутствует в каждом кубическом миллиметре земной материи, в том числе — и здесь, в Краю. А Они? Они представляют собой те формы и структуры. Точно так же, как ты являешься структурой собственных мозговых подключений. Переход более мягок, чем могло бы показаться. Я бы сказал: он неизбежен; и меня вовсе не удивляет открытие, что другие, более древние виды совершили его миллиарды лет назад. Ведь это же было очевидным. Ты читал об истории технологической спирали. Найдя решение, более эффектное, чем остальные, раньше или позднее, на него следует перейти, и лучше сделать это поскорее, ведь тот, кто нас опередит, быстрее найдет еще более эффективное решение. Такова логика эволюции цивилизации. А эти решения, в очередных оптимизациях, все больше приближаются к идеалу, который является общим для всех биологий, культур и способов мышления, поскольку вселенная едина, и законы ее физики для всех универсальны.