Уйди во тьму - Уильям Стайрон

Он повернулся к маленькой седой женщине, висевшей у него на руке и пахнувшей духами «Ярдли», — у нее было лицо аристократки и странная вечная улыбка. Так получалось благодаря ее глазам, и от того, как поднимались вверх уголки рта, и оттого, что вся ее жизнь прошла в атмосфере озадачивающей доброжелательности, поскольку, видя эту улыбку, люди не могли не отвечать тем же, улыбаясь ей, даже когда, возможно, ей было грустно.

— Совершенно верно, Сайэта, — сказала она, — совершенно верно.

— Мы так и поступим, сэр, — сказал Гарри.

Хьюстоны проследовали дальше. Хозяева немного побездействовали, поскольку Лофтис, стоявший рядом с Пейтон, занялся дантистом-калекой по имени Монро Хобби. У него когда-то была недалекая красивая жена — брак этот был разрушен соблазнителем, ловким итальянцем-моряком из Уилмингтона, что в штате Делавэр, у которого язык был подвешен куда лучше, чем у него, да к тому же было целых две ночи, и теперь Хобби на каждой свадьбе, желая вернуть великолепие былых лет, поспешно напивался и становился многоречив и патетичен. Он посмотрел на Лофтиса и схватил его за плечо, бормоча что-то насчет вечной молодости, а потом неуверенно прошагал в тумане забывчивости мимо Пейтон и Гарри. Лофтис повернулся к Пейтон.

— Ну как ты сейчас, лапочка?

— Оскорблена. — И рассмеялась.

— Чем?

— Да этот доктор Хобби. Он же не поцеловал меня. Бедняга!

— Действительно бедняга. — Лофтис посмотрел на Гарри. — Не обижайтесь, Гарри, на некоторых из этих людей, — понизив голос, произнес он и подмигнул, — это же виргинцы. Большинство из них точно в бреду и… ох… — И отвернулся, поскольку Элен дотронулась до его плеча:

— Тут Эпплтоны, дорогой.

Так оно и пошло. Гости шли чередой, обменивались рукопожатиями, целовали хозяев и были поцелованы, и чинно выстраивались в очередь за шампанским. Там было и виски и джин — бутылка за бутылкой для любителей чего покрепче. Элен не пожалела денег на этот величайший в ее жизни кутеж, а Лофтис благодаря своим обширным связям в обществе совершил необходимое чудо, чтобы преодолеть нормирование. Лучи октябрьского солнца золотой пылью оседали на окнах, а внутри, в помещении, было сплошное серебро: серебро шампанского и джина, серебро ложечек, серебро заколок в волосах девушек и серебристое звяканье полусотни бокалов, веселый и хрупкий перезвон. С пластинок звучала музыка, нечто нежное и венское, и разносилась по террасе, увлекая за собой толпу юношей и девушек, которые начали танцевать, разбрызгивая шампанское, серебряными ручейками струившееся по собранным в кучи листьям. Погода была мягкая, с голубым небом и множеством солнца — идеальный день, все сказали, для свадьбы; вскоре окна были распахнуты и запах отдаленных дымных костров стал смешиваться с запахами духов и цветов. В одном углу толстяки Казберты, оба еле держась на ногах, пожирали смитфилдскую ветчину — никто не обращал на них внимания. А Монкьюр (Монах) Юрти, вечный остряк, затерявшись в царившей в доме атмосфере, принялся целовать всех женщин, молодых и пожилых, пока его жена, высокая суровая женщина, не оттащила его в сторону и не успокоила. Романтика пустила корни среди молодежи: начались взаимные обещания, поглаживание рук, комплименты. Кто-то принес Пейтон и Гарри шампанское, и они поцеловались, а какой-то мужчина с камерой вдруг залил комнату светом, и немецкая песня, которую заело, снова и снова звучала: «Bist ein… bist ein… bist ein…»[23].

— Да поправьте кто-нибудь пластинку! — крикнула Пейтон, отрываясь от Гарри и смеясь.

Снова тосты, снова шампанское, и наконец появился последний гость — девушка по имени Винни-Бёрд Тэйлор, которая росла с Пейтон. Она была высокая и некрасивая, с плоской грудью, и, по всей вероятности, она никогда не выйдет замуж, и она обняла Пейтон вроде как со всхлипом, уткнулась своим прыщавым лицом в плечо Пейтон и немного всплакнула, словно ей нечего было вспомнить, кроме своего детства и летних дней под деревьями.

— Спасибо тебе, Винни-Бёрд, — сказала Пейтон, в свою очередь целуя ее, — а это Гарри.

Винни-Бёрд слегка коснулась ее рукой, изобразила вымученную улыбку и исчезла. Теперь они остались вчетвером: Пейтон и Гарри, Лофтис и Элен, и Лофтис, вращая в руке бокал шампанского, посмотрел на Пейтон и почувствовал облегчение. Казалось, все в какой-то мере улучшилось. Совершенно трезвый, он тем не менее чувствовал легкое, пощипывающее опьянение — от счастливых лиц гостей, от музыки, от наблюдения за Пейтон. Главным образом от наблюдения за Пейтон. Со времени окончания обряда едва ли была секунда, когда он отвел от нее глаза, — какой она выглядела сейчас счастливой, какой взволнованной, прелестной, какой сияющей невестой! И как он был не прав, думая иначе. Смотрите-ка: она ведь дважды за пять минут поцеловала его, говоря: «Зайка, дорогой мой». Его панический страх по поводу того, как пройдет обряд, был излишним.

Элен на минутку отошла обнять какую-то женщину, старинную подругу, и поверх ее плеча Лофтис увидел, как Гарри нагнулся и снова поцеловал Пейтон в губы. Почти один он это видел — во время сборищ бывают такие необъяснимые затишья, когда почетные гости, игнорируемые остальными, занятыми едой и питьем, кажутся совершенно и бессмысленно изолированными. Это тайна отдельного момента во времени, когда мы в своем странном одиночестве, даже будучи почетными гостями, можем вполне логично спросить: «Жизнь, что я тут делаю?» В эту короткую минуту можно сбросить с себя всю одежду или, хлопнувшись в обморок, умереть, и никто этого не заметит. Здесь Лофтис был единственным наблюдателем, и он это сознавал, и, наблюдая, как они целуются, почувствовал тот же нутряной вялый голод, который чувствовал утром и во время обряда, — только на этот раз это не было ни приятно, ни неприятно, а немного и того и другого, принадлежа, скорее, к воспоминаниям, чем к чему-либо еще, и вызывая снова в его памяти лишь наполовину услышанную музыку, виденный где-то солнечный свет, что-то безвозвратное. Элен отошла, был поднят бокал, зазвенел смех и застучали тарелки, сочный голос фрейлейн запел: «Tränen ins Auge»[24], перекрывая отдаленное завывание скрипок, и сквозь окружие своего бокала, поднесенного ко рту и переливавшегося словно радуга, Лофтис увидел, как слились их губы и опустились, взволнованно затрепетав, их веки, а руки обвились вокруг друг друга в трепетном объятии. Никто этого не видел, никто не заметил, кроме него, а его раздирала отчаянная ревнивая нежность, какую он редко раньше чувствовал. Прошла всего лишь минута. Пузырьки шампанского, кисло-сладкие, возникли под его языком, а он наблюдал их как зачарованный: Гарри, смуглый еврей, красивый, видно было, как на висках слегка пульсирует кровь, и Пейтон — волосы до плеч, веки, такие тонкие, что кажутся прозрачными, опущены вниз, дрожат, а губы ее — на его губах.

Очарование разрушилось. Они внезапно оторвались друг от друга, и перед глазами Лофтиса возникла спина Элен. Обнимая одной рукой женщину, она произнесла:

— Фелисия, это Пейтон, а это — Гарри. Верно, они хорошо вместе смотрятся?

Лофтис подвинулся поближе, намереваясь что-то сказать, но тут кто-то дотронулся до его локтя. Это был Эдвард, раскрасневшийся до ушей от шампанского.

— Привет, старина. Что-то вы не слишком празднуете. Возьмите-ка этот бокал. — У него было два бокала.

— Благодарю. У меня уже есть один, — сказал Лофтис, поднимая свой бокал.

— Да там ничего и нет. — Эдвард поставил один из своих бокалов, взял у Лофтиса пустой и заменил его своим полным.

Лофтис стал было возражать, потом сдался.

— Вы же знаете: я бросил пить.

— Ну, не сегодня, — сказал Эдвард.

Лофтис почувствовал, что сдается под воздействием внезапно возникшей потребности выпить — частично из-за авторитетности тона, — и, ненавидя по какой-то причине Эдварда больше, чем когда-либо, сделал большой глоток. Он слышал этот голос за письменным столом в лагере, на мгновение увидел себя дрожащим лейтенантом: «Не сегодня, нет», — как легко в определенных условиях этот голос мог стать парализующе повелительным. Эдвард находился на той стадии опьянения, когда самолюбие становится горящим углем и люди блестящие испытывают прилив вдохновения, а люди скучные, разогретые таким вдохновением, становятся еще зануднее. Лофтис посмотрел на орла, украшавшего погоны Эдварда. «Славно было бы, — подумал он не без зависти, — стать полковником и быть раненным на Гвадалканале» (это сработало шампанское: он вдруг увидел парные джунгли, услышал глухой пулеметный треск грузовика, как в «Новостях»).

— Пейтон прелестна, — сказал Эдвард.

— Угу.

— В самом деле — прелестна.

— Угу.

— Этому Гарри повезло. Как он сумел ее подцепить?

Лофтис вкратце изложил то, что Пейтон писала ему и говорила, — то немногое, что он знал.