Уйди во тьму - Уильям Стайрон

Он снял с себя облачение и сложил его с дешевым замечанием, от которого Лофтиса по какой-то причине передернуло, о том, что рабочую одежду снимают, чтобы покрасоваться в одежде, предназначенной для дебоша. «Ну почему, — подумал Лофтис, — эти ребята такие лицемеры?» Он извинился, что ему надо в туалет.

— Ну, это было прелестно, Кэри. Как я говорю… — И Элен слегка коснулась его руки. — Вы, право же, магически трансформируете все, до чего дотрагиваетесь.

И это была правда: она, как и многие присутствовавшие там слабо разбирающиеся и восприимчивые женщины, была совершенно пленена службой и искусной манерностью Кэри. На протяжении всего обряда она заставляла себя скрывать получаемое удовольствие, которое, как она понимала, можно обнаружить лишь по победоносным вспышкам, мелькавшим в ее глазах. Это был странный триумф. Ее жизнь до примирения с Милтоном была несчастной и обескураживающей. В последние несколько месяцев она тщательно прокрутила в мозгу свою жизнь, все время стараясь не думать о Моди. Она вспомнила время своей молодости. Ей хотелось, чтобы ее будущее походило на приятное, долгое, дружеское чаепитие, где все немножко беседуют, немножко танцуют и пристойно себя ведут. Она пришла на чаепитие, и это было ужасно: все плохо себя вели, и никто не веселился. Религия была игрушкой, безделицей, и она в отчаянии отбросила ее, когда умерла Моди. Но у нее всегда была суровая, хоть и туманная и примитивная вера, и когда она проглотила последний нембутал, погружаясь не в смерть, как она надеялась, а в бесконечно долгий сон, полный самых приятных сновидений, на устах ее была молитва и непонятное, шепотом произнесенное извинение перед отцом. Милтон спас ее. Она знала предел его терпению и в своеобразном марафоне испытывала его терпение до предела. Но она получила то, что хотела. Она получила назад Милтона вместе с возможностью наблюдать, как он упрашивает ее, пресмыкается перед ней и унижается. Чего еще может хотеть та, которая всю жизнь терпела унижения, была в такой мере лишена любви? А она ведь любила его, любила отчаянно, и хотя он причинял ей боль, и она была достаточно умна, чтобы признать (но только себе самой), что она тоже причиняла ему боль, — он спас ее, вернувшись к ней, от несомненной смерти. Спас не только от этих бесконечных, вызванных наркотиками снов, а от смерти. Слишком много размышлений о Моди довели бы ее — она это знала — до безумия, а Милтон спас ее от всего этого. И был период в первые несколько недель после их примирения, когда ее мозг начинал пульсировать, одурманенный наркотиками, и в ее мыслях Долли представала в виде потерпевшего поражение трупа, плывущего вниз лицом по какому-то бурному потоку. Тогда она впервые на своей памяти громко расхохоталась одна в своей комнате, упав на кровати на спину, вцепившись в горло слабыми пальцами в спазме беззвучного истерического смеха.

А этот день был по-настоящему победоносным для нее. Никто никогда этого не узнает. Никто не узнает, как она была наэлектризована и какое удовлетворение скрывалось под мягким благородством ее манер, под этим изборожденным морщинами, довольно печальным, но изящно стареющим спокойным лицом. Никто никогда не узнает и о той борьбе, что шла внутри. Борьбе за то, чтобы выглядеть неозабоченной, собранной, гордой матерью — женщиной, которая приносила жертвы, чьи страдания известны людям, но которая вдень свадьбы своей дочери предстает скромной, и храброй, и мягко доброжелательной. Было мучительно трудно так держаться, и как она под это подделалась, как извратила свои настоящие чувства! Но она знала, что любые средства оправдывают такой конец, этот день, и когда прошептала на ухо Милтону: «Ох, дорогой, я так хочу, чтобы Пейтон вернулась домой», — она с радостью увидела искреннюю благодарность в его глазах и поняла, что он не сомневается в ее честности.

Ее честность. Да что такое честность вообще? После стольких страданий должна ли женщина действительно быть честной? Элен считала, что ее брак был таким кошмаром, она вытерпела столько оскорблений — тяжесть такого множества пренебрежений так давила на ее настроение, — что она могла отбросить мысли о честных намерениях, чтобы этот день прошел как надо. «Что угодно, что угодно, — говорила она себе эти последние месяцы, — что угодно вообще». Что угодно, лишь бы Пейтон вернулась домой. Что угодно, лишь бы люди знали, что Элен Лофтис — хорошая мать, удачливая мать. Что угодно, лишь бы люди знали, что Элен Лофтис, эта исстрадавшаяся женщина, собрала вместе распавшуюся семью.

Сейчас — чисто из опрометчивой вежливости — Кэри нагнулся и поцеловал ей руку. Она знала, как Кэри видит ее: уравновешенная, мягкая, сияющая улыбкой женщина. Кто мог бы сказать, спрашивала она себя (и уж, конечно, не Кэри со своей безмерной доброжелательной отзывчивостью), что эта благовоспитанная сильфида таит в себе премерзкие намерения? Что ж, они были действительно премерзкие. В этот момент мрачное предвестие мелькнуло в ее сознании, хоть и кратко, но достаточно, чтобы Кэри тихо произнес:

— Что-то не так, Элен?

— Да нет, Кэри!

Это были бессердечные намерения, бессердечные чувства и, пожалуй, противоестественные, но что могла она поделать? Слишком много и слишком долго она страдала — не могла она не ощущать их. Или это. Эту глубокую и неизменную ненависть Пейтон. Бедная Пейтон. Подлая греховница. Ее плоть и кровь.

— Я, возможно, буду снова видеть вас в церкви, Элен. Теперь, когда вы вновь убедились в моих возможностях и вообще.

Кэри с улыбкой смотрел на нее, и она собиралась ему ответить, когда к ним подошел Милтон, бледный и обеспокоенный. Что такое с Милтоном?

— Нам следует пойти в столовую, лапочка. Мы должны принимать гостей.

— Ах да, конечно, дорогой, я не забыла.

Тем временем Кэри вышел в коридор, чтобы повесить свои одеяния, и Элен крикнула ему через плечо:

— Возможно, Кэри. Возможно. Собственно, я думаю, что буду.

Лофтис взял ее под руку.

— О чем это вы, лапочка?

Она обняла его за талию.

— Да ни о чем. — Она подняла на него глаза, пока они шли по проходу. — В чем дело, дорогой? У вас встревоженный вид. — И стиснула его мягкую уязвимую кожу под ребрами. — Ох, Милтон, я так счастлива!..

Большинство гостей так или иначе умудрились разместиться в столовой, хотя, как и раньше, многие вышли на оба крыльца. Элла хозяйничала у чаши с пуншем вместе с двумя цветными юношами в белых пиджаках, готовившимися разливать шампанское. Ла-Рут было поручено заниматься закусками и сандвичами, тарелками и вилками, и салфетками, но еще до появления гостей она столько всего неверно наделала: неправильно сложила салфетки, положила на стол вилки так, что их не достать, и Элла отправила ее на кухню, чтобы она не мешала. Когда гости направились к ожидавшим их хозяевам, Элла и двое юношей застенчиво и неловко встали навытяжку с разливной ложкой для пунша и бутылками в руках. Время от времени Ла-Рут выглядывала из кухни вместе со Стонволлом в голубом пиджаке и бархатных брюках, который умудрился защемить пальцы качающейся дверью, и его пришлось угомонять и успокаивать.

Элен с Милтоном присоединились к Пейтон и Гарри, и гости шли мимо них, пожимая им руки и обмениваясь приветствиями. Более пожилые дамы — в том числе миссис Мэйо, и миссис Казберт, и жена доктора Балуинга, походившая на испуганного маленького дрозда и говорившая с придыханием, — чуть не рухнули, пока шел обряд, и он явно сказался на них. Когда они приехали к Пейтон и посмотрели на нее, каждая вспомнила свое исчезнувшее одиночество и молча, трясясь, обхватила невесту, каждая боясь доверить слова дрожащим губам. Но общая атмосфера полна была безудержного веселья и радости. Пейтон, по мнению всех, была такая красивая и изящная. Она всем улыбалась и представляла гостей Гарри, правильно помня все имена. Мужчины постарше, считавшие ее красивой — это верно — и должным образом целовавшие ее, видели, однако, свадьбы стольких детей, что мысли их были о шампанском. Картер Хьюстон, начальник верфи, был верхом аристократизма и воспитанности. У него были висячие, словно выбеленные, усы без единого пятнышка, хотя он все время жевал трубку. Целуя Пейтон, он прошептал: «Моя прелестница», — и его накрахмаленные манжеты хрустнули, а красивые старые голубые глаза романтически сверкнули.

— Так это, значит, и есть ваш юноша, — сказал он, поворачиваясь к Гарри, и остановился — единственный в этой комнате, кто мог безнаказанно так долго прохлаждаться. Он оглядел Гарри с ног до головы любезно, мягко и повернулся к жене. — Это ее юноша, Лиза, — сказал он, точно она этого не знала. — Вы должны хорошенько беречь это прелестное дитя, Гарри. И если вы оба не осядете в Нью-Йорке, тогда вам надо поселиться в Порт-Варвике и часто нас навещать. Пейтон, ты слишком долго отсутствовала. Верно, Лиза?