Человек без свойств (Книга 1) - Роберт Музиль

Все его отношения с женщинами были с тех пор неправильны, а при некоторой доброй воле обеих сторон это получается, к сожалению, очень просто. Есть схема чувств, действий и осложнений, которую мужчина и женщина находят готовой овладеть ими, как только обратят к ней первую мысль, а это последовательность, по сути обратная, то, что должно быть в конце, проталкивается вперед, это уже не струя, бьющая из родника; чистая радость двух людей друг от друга, простое и самое глубокое из любовных чувств, естественное начало всяких других, при такой психологической перестановке вообще не имеет места. И вот во время своих поездок с Диотимой Ульрих нередко вспоминал их прощание при первом его визите. Он тогда держал ее мягкую руку в своей, искусственно усовершенствованную и облагороженную руку без тяжести, и при этом они глядели друг другу в глаза; и он, и она наверняка чувствовали тогда неприязнь, но думали о том, что могли бы вконец изойти друг в друге. Что-то от этого видения между ними осталось. Так наверху две головы обдают друг друга ужасным холодом, а внизу два тела, не сопротивляясь и пылая, вливаются друг в друга. Есть в этом что-то злобно-мифическое, как в двухголовом боге или копыте черта, сильно сбивавшее с толку Ульриха в юности, когда он встречался с этим чаще, но с годами выяснилось, что это всего-навсего очень цивилизованный стимул любви, совершенно такой же, как замена наготы неодетостью. Ничто не распаляет цивилизованной любви так, как лестное открытие, что ты обладаешь силой привести человека в такой восторг, довести до такого безумства, что надо было бы стать прямо-таки убийцей, для того чтобы вызвать другим способом подобные перемены… И правда, подумать только, что такие перемены возможны с цивилизованными людьми, что такое воздействие способны оказать мы! — разве не этот удивленный вопрос стоит в смелых и остекленевших глазах всех тех, кто пристает к одинокому острову сладострастья, где они — и убийцы, и бог, и судьба и крайне удобным способом достигают предельной для них степени иррациональности и авантюризма?

Неприязнь, со временем приобретенная им к этому роду любви, распространилась в конце концов и на собственное его тело, всегда потворствовавшее установлению таких вывернутых наизнанку связей тем, что морочило женщин расхожей мужественностью, для которой, однако, у Ульриха было слишком много ума и внутренних противоречий. Порой он испытывал прямо-таки ревность к своей внешности, как к сопернику, действующему дешевыми и не совсем чистыми средствами, и в этом проявлялось противоречие, присущее и другим, которые его не чувствуют. Ведь сам же он ублажал это тело гимнастикой и придавал ему тот вид, то выражение, ту собранность, внутреннее воздействие которых не так уж незначительно, чтобы нельзя было сравнить его с влиянием вечно улыбающегося или вечно сурового лица на расположение духа; и у большинства людей, странным образом, тело либо не ухожено, вылеплено и обезображено случайностями и почти как бы не имеет отношения к их уму и натуре, либо покрыто маской спорта, придающей ему такой вид, как в часы, когда оно в отпуску от самого себя. Ведь это часы, когда человек предается сну наяву, той мечте о желанной внешности, которую он нечаянно заимствовал в журналах большого и прекрасного мира. Все эти загорелые и мускулистые теннисисты, всадники и автомобилисты, выглядящие величайшими рекордсменами, хотя обычно они просто хорошо делают свое дело, эти великолепно одетые или великолепно раздетые дамы не кто иные, как фантазеры, и отличаются от обычных мечтателей только тем, что мечта их не остается в мозгу, а физически, драматически, — памятуя о более чем сомнительных оккультных явлениях, хочется сказать: идеопластически, — осуществляется совместно, на вольном воздухе, как творение массовой души. Но что решительно одинаково у них с обычными фантазерами, так это определенная неглубокость их сна наяву, неглубокость и по близости его к пробуждению, и по его содержанию. Проблема собирательной физиономии сегодня еще, кажется, не раскрыта; хотя мы научились делать заключения о характере людей по почерку, голосу, позе во время сна и бог весть по чему, заключения иной раз даже поразительно верные, для тела как целого существуют только образцы моды, по которым оно себя лепит, или, самое большое, некая моральная философия лечения природными факторами.

Но тело ли это нашего духа, наших идей, догадок и планов или тело наших глупостей, включая красивые? Тот факт, что Ульрих любил эти глупости и отчасти еще обладал ими, не мешал ему чувствовать себя в созданном ими теле неловко.

69

Диотима и Ульрих. Продолжение

И по-новому укрепила в нем это чувство, что поверхность и глубина его жизни не едины, прежде всего Диотима. Оно ясно заявляло о себе во время поездок с нею, которые походили порой на езду сквозь лунный свет, когда красота этой молодой женщины отделялась от всей ее личности и на какие-то мгновения застилала ему глаза, как марево. Он знал, что все, что он говорит, Диотима сравнивала с тем, что вообще принято — хотя и на известной высоте общепринятого — говорить, и ему было приятно, что она находила его «незрелым», отчего он всегда сидел как бы под направленным на него перевернутым биноклем. Он становился все меньше, и ему казалось, когда он с ней говорил, или, по крайней мере, почти казалось, что, беря сторону всего злого и трезвого, он слышит в собственных словах разговоры своей последней школьной поры, когда он со своими товарищами восторгался всякими злодеями и извергами мировой истории именно потому, что так, с идеалистическим отвращением, их именовали учителя. И когда Диотима глядела на него с досадой, он делался еще меньше и с морали героизма и экспансивности сбивался на упрямо ложную, грубо и неуверенно разнузданную мораль отроческих лет — конечно, выражаясь лишь очень метафорически, как в каком-нибудь жесте, каком-нибудь слове можно обнаружить отдаленное сходство с жестами или словами, которые давно вышли из твоего обихода, и жестами даже, которые ты видел только во сне или с неудовольствием наблюдал у других; и все-таки в его стремлении шокировать Диотиму эта нотка была. Ум этой женщины, которая была бы без своего ума так прекрасна, вызывал в нем какое-то бесчеловечное чувство, страх, может быть, перед умом, неприязнь ко всем великим вещам, очень слабое, едва различимое чувство — «чувство» было, возможно, чересчур даже претенциозным словом для такой мимолетности! Но если увеличить его словами, то они, пожалуй, гласили бы, что не только идеализм этой женщины, но и весь, во всей его разветвленности и широте, идеализм мира он физически видел подчас перед собой в каких-либо двух вершках над этой греческою прической; еще бы чуть-чуть, и перед ним были бы рога черта! Тогда он становился еще меньше и возвращался, выражаясь и дальше метафорически, в страстную первую мораль детства, в чьих глазах стоят соблазн и страх, как во взгляде газели. Нежные ощущения этой поры могут в один-единственный миг одержимости воспламенить весь тогда еще маленький мир, ибо у них нет ни цели, ни возможности добиться чего-нибудь и они сплошь — беспредельный огонь; это не очень-то подходило Ульриху, но тосковал он в конце концов в обществе Диотимы по этим чувствам детства, хотя и с трудом представлял их себе, потому что у них уже так мало общего с условиями, в которых живет взрослый.

И однажды он чуть было не признался ей в этом. В одну из поездок они вышли из машины и вошли пешком в маленькую долину, походившую на речное устье из лугов с крутыми лесистыми берегами и представлявшую собой кривой треугольник, в середине которого змеился схваченный морозцем ручей. Склоны были частично вырублены, оставленные одиночные деревья на проплешинах и на гребнях холмов выглядели воткнутыми султанчиками из перьев. Эта местность соблазняла их пройтись; был один из тех трогательных бесснежных дней, которые смотрятся среди зимы как выцветшее, вышедшее из моды летнее платье. Диотима внезапно спросила своего кузена:

— Почему, собственно, Арнгейм называет вас активистом? Он говорит, что голова у вас всегда занята тем, как все изменить и улучшить. — Она вдруг вспомнила, что ее разговор с Арнгеймом об Ульрихе и генерале кончился, ничем не завершившись. — Я этого не понимаю, — продолжала она, — ведь мне кажется, что вы редко говорите что-либо всерьез. Но я должна вас спросить, поскольку у нас есть общая ответственная задача! Помните ли вы последний наш разговор? Вы тогда сказали одну вещь, вы заявили, что никто, будь это в полной его власти, не осуществил бы того, чего он хочет. Мне любопытно, что вы имели в виду. Разве это была не ужасная мысль?

Ульрих сперва промолчал. И во время этой тишины, после того как она постаралась произнести свою речь как можно бойчее, ей стало ясно, сколь живо волнует ее недозволенный вопрос, осуществили ли бы Арнгейм и она то, чего каждый из них втайне желал. Она вдруг подумала, что выдала себя Ульриху. Она покраснела, попыталась воспрепятствовать этому, покраснела еще больше и постаралась глядеть в сторону от него, на долину, с как можно более безучастным видом.