Человек без свойств (Книга 1) - Роберт Музиль

Голос Арнгейма, когда он говорил об отце, приобрел необычное, благоговейное звучание, словно его наставническое спокойствие дало где-то трещинку. Это тем более поразило Диотиму, что Ульрих рассказывал ей, будто старик Арнгейм, по описаниям, просто широкоплечий коротышка с костлявым лицом и носом пуговкой, который всегда носит широко распахнутый фрак и орудует своими акциями так же неуступчиво и осмотрительно, как шахматист — пешками. И, не дожидаясь ее ответа, Арнгейм продолжал после маленькой паузы:

— Когда предприятие расширяется так, как те немногие, о которых я сейчас говорю, то нет, пожалуй, такой области жизни, с которой бы оно не сплелось. Это космос в миниатюре. Вы удивились бы, узнав, каких совсем не коммерческих с виду проблем — художественных, моральных, политических — приходится мне касаться в беседах со старшим главой фирмы. Но фирма уже не растет так стремительно, как в начальные времена, которые я бы назвал героическими. Для предприятий, несмотря на все процветание, тоже существует какой-то таинственный предел роста, как для всего органического. Задавались ли вы когда-либо вопросом, почему сегодня ни одно животное не перерастает слона? Эту же тайну вы найдете в истории искусства и в странных соотношениях в жизни народов, культур и эпох.

Диотима раскаивалась теперь в том, что ужаснулась процессу переработки отбросов, и была в смятении.

— Жизнь полна таких тайн. Существует что-то, против чего разум совершенно бессилен. Мой отец с этим в союзе. А человек типа вашего кузена, — сказал Арнгейм, — активист, чья голова всегда забита тем, как устроить все иначе и лучше, к этому нечувствителен.

Когда имя Ульриха было упомянуто вновь, Диотима показала улыбкой, что такой человек, как ее кузен, отнюдь не стремится влиять на нее. Одноцветная, несколько желтоватая кожа Арнгейма, гладкая на лице, как груша, покраснела на скулах. Он поддался удивительной потребности, которую давно уже будила в нем Диотима, незащищенно довериться ей целиком, до последних неизвестных подробностей. И вот он снова замкнулся, взял со стола какую-то книгу, прочел ее заглавие, не вникая в него, нетерпеливо положил ее на место и сказал обычным своим голосом, который в этот миг поразил Диотиму так, как движение человека, хватающего свою одежду, почему она и узнала, что он был гол:

— Я ушел далеко в сторону. По поводу вашего генерала скажу вам, что самое лучшее, что вы можете сделать, это как можно скорее осуществить ваш план и возвысить нашу акцию влиянием гуманного духа и его признанных представителей. Но и генерала незачем отвергать в принципе. Сам он, может быть, полон доброй воли, а вы ведь знаете мое правило, что никогда не следует упускать возможность внести дух в сферу сплошной силы.

Диотима схватила его руку и резюмировала эту беседу, простившись словами: «Благодарю вас за откровенность».

Арнгейм несколько мгновений нерешительно подержал мягкую руку, задумчиво уставившись на нее, словно он забыл что-то сказать.

66

Между Ульрихом и Арнгеймом не все гладко

Ее кузен нередко доставлял себе тогда удовольствие описывать Диотиме служебные впечатления, которых он набирался возле его сиятельства, особенно любил он показывать ей время от времени папки с предложениями, поступавшими к графу Лейнсдорфу.

— Могущественная кузина, — докладывал он с толстой кипой документов в руке, — мне самому уже не справиться; похоже, что весь мир ждет от нас усовершенствовании, и одна половина их начинается словами «Освободимся от…», а другая словами «Вперед к …!». У меня здесь призывы в диапазоне от «Освободимся от Рима!» до «Вперед к огородничеству!». Что вы выберете?

Нелегко было внести порядок в пожелания, адресованные современниками графу Лейнсдорфу, но две группы писем выделялись в его почте своим объемом. Одна возлагала вину за неурядицы времени на какую-нибудь определенную частность и требовала ее устранения, а такими частностями были ни больше ни меньше как евреи или римская церковь, социализм или капитализм, механистическое мышление или пренебрежение к развитию техники, смешение рас или его отсутствие, крупные землевладельцы или большие города, интеллектуализация или недостаточность народного образования. Другая группа, напротив, обозначала какую-нибудь лежащую впереди цель, достижением которой вполне можно было бы удовлетвориться, и они, эти достойные осуществления цели второй группы, не отличались обычно от достойных уничтожения частностей первой ничем, кроме эмоционального ключа, в каком их формулировали, — потому, видимо, что есть на свете натуры критические и есть покладистые. Так, письма второй группы сообщали, например, с радостью отрицания, что надо покончить наконец со смехотворным культом искусств, поскольку-де жизнь — больший поэт, чем все писаки, и требовали издания сборников судебных отчетов и путевых очерков для всеобщего употребления; а письма первой группы заявляли в этом же случае с радостью утверждения, что чувство, испытываемое при покорении горной вершины, выше всех взлетов искусства, философии и религии, отчего лучше было бы поощрять вместо них альпинизм. Таким двояким манером требование замедлить темп времени выдвигалось наряду с требованием объявить конкурс на лучшую газетную статью, поскольку жизнь несносно или восхитительно коротка, а освободить человечество предлагали как с помощью, так и от: дачных поселков, раскрепощения женщины, танцев, спорта или культуры жилья, равно как с помощью несметного множества и от несметного множества других вещей.

Ульрих захлопнул папку и начал частный разговор,

— Могущественная кузина, — сказал он, — это удивительный феномен, что одна половина ищет благо в будущем, а другая — в прошлом. Не знаю, какой вывод надо из этого сделать. Его сиятельство сказал бы, что настоящее ужасно.

— Есть ли у его сиятельства какие-либо намерения, касающиеся церкви? — спросила Диотима.

— В данный момент он пришел к убеждению, что в истории человечества не бывает добровольных поворотов назад. Но трудность состоит в том, что у нас нет ведь и какого-то полезного движения вперед. Позвольте мне назвать удивительной ситуацию, когда нет движения ни вперед, ни назад, а настоящий момент кажется невыносимым.

Диотима пряталась, когда Ульрих так говорил, в своей высокой фигуре, как в башне, отмеченной в туристских справочниках тремя звездочками.

— Считаете ли вы, сударыня, — спросил Ульрих, — что, если бы человек, борющийся сегодня — за что-то или против чего-то, чудом стал завтра неограниченным властителем мира, он в тот же день сделал бы то, чего требовал всю свою жизнь? Я убежден, что он дал бы себе отсрочку на несколько дней.

Поскольку Ульрих сделал затем небольшую паузу, Диотима, не ответив, неожиданно повернулась к нему и строго спросила:

— По какой причине вы внушили генералу надежду на нашу акцию?

— Какому генералу?

— Генералу фон Штумму!

— Это тот круглый, маленький генерал, что был на большом заседании? — С тех пор я его в глаза не видел, а не то что внушал ему какие-либо надежды!

Удивление Ульриха было убедительно и требовало, чтобы она объяснилась. Но поскольку такой человек, как Арнгейм, тоже не мог говорить неправду, то произошло, по-видимему, недоразумение, и Диотима пояснила, на чем основано ее предположение.

— Так я, выходит, говорил с Арнгеймом о генерале фон Штумме? И этого не было! — заверил ее Ульрих. Я с Арнгеймом… минутку… — Он задумался и вдруг рассмеялся. — Было бы, право, очень лестно, если бы Арнгейм придавал такой вес каждому моему слову! В последнее время я много раз с ним беседовал, если вам угодно так назвать наши разногласия, и однажды я действительно говорил при этом о генерале, но не о каком-то определенном генерале, а лишь вскользь, для примера. Я утверждал, что генерал, по стратегическим соображениям посылающий батальоны на верную гибель, есть убийца, если связать его с тем фактом, что это тысячи сыновей своих матерей; но что он сразу делается чем-то другим, если поставить его в связь с другими мыслями, например, с необходимостью жертв или маловажностью короткой жизни. Я приводил также множество других примеров. Но позвольте мне тут отклониться. По очень понятным причинам каждое поколение обращается с жизнью, которую застает, как с чем-то незыблемым, кроме того немногого, в изменении чего оно заинтересовано. Это полезно, но неверно. Ведь каждый миг мир можно изменить и сразу во всех направлениях или хотя бы решительно в любом; этим он, так сказать, болен. Жить самобытно значило бы поэтому попробовать вести себя не так, как определенный человек в определенном мире, в котором надо, я сказал бы, всего только передвинуть несколько пуговиц, что именуют развитием, а с самого начала как человек, рожденный для изменений и окруженный созданным для изменений миром, то есть примерно так, как капля воды в облаке. Вы презираете меня за то, что я снова выражаюсь неясно?