Последний роман - Владимир Лорченков

Со времен Синана Бендерскую крепость называют «крепким замкОм на османских землях». И это правда, крепость послужит до начала 21 века. Будет в деле. В 1992 году мимо нее пойдет колонна молдавских войск, посланных усмирять Бендеры, и в кромешной темноте защитники крепости — тоже молдавские войска — не узнают своих. Пароль. Его, конечно, никто не будет знать, потому что бардак, нет карт и единого командования. Бросьте, мы свои. Свои-то свои, да только чьи. Начнется стрельба. Девяносто человек сгорят в этом в дружественном огне, а у тех, кто будет стрелять из-за стен крепости, уверенными, что они громят колонну приднестровцев, не будет ни одного раненого. Такая хорошая крепость. Стены широкие, крепкие, бойницы проложены правильно, отверстия под скосом, так что в тебя попасть трудно, а тебе — нет. В стенах ядра. Но они появились уже после Синана, во время русско-турецких-войн, когда Бендеры будут штурмовать десять-пятнадцать раз подряд. При Синане башенки ровные, стены чистенькие. Ночами архитектор глядит на Днестр, слышит, как зовут правоверных на молитву, сам собирается. Спит мало. Здешняя земля завораживает его, — несмотря на обилие пыли на дорогах, — Синан любит любоваться ей, слушая звон колокольчиков на холмах. Крестьянам все равно. Те пасут свой скот, кто бы не был наверху в крепости — турки, валахи, господари, турецкие наместники ли, а даже и сам Синан, — и так же, как и их скот, медлительны и задумчивы. В гармонии с миром. Архитектор Синан тоже в гармонии с миром, и достигает этого тем, что строит самые красивые и великолепные здания Османской империи. Калька с византийских. Греки копируют арабов, арабы — китайцев, те — римлян, и так всегда, ничего нового нет. Писатель Лоринков часто пытается понять, в гармонии ли он с миром и предполагает, что, раз такие мысли у него вообще возникают, ни о какой гармонии речи и быть не может. Гармония же естественна, и потому незаметна. Но он не уверен. Архитектор Синан возводит не только крепость, но и мечеть во внутреннем дворике, потому что времени в избытке, султан отменил поход в Венгрию, и необходимости в присутствии главного инженера Синана в войсках нет. Дикари бунтуют. В очередной раз вышедшие из подчинения валахи налетают на турецкие гарнизоны, убивают всех без разбору — иго только началось и народ еще бродит, — и Синан глядит со стены крепости, которую успел построить, на ряды противника. Красные флаги. Полумесяц и звезды, бычьи морды, о, варварский народ, разве можно рисовать на знаменах морды животных, поражается Синан, и поворачивается, чтобы уйти к себе. Вычисления ждут. Он не обеспокоен исходом осады Бендер, и совершенно правильно — она длится всего несколько дней, пока в тыл восставшим не бьют войска валахов же, руководимых претендентом на престол. Мятеж подавлен. Господарь казнен, причем своими же боярами, и его голова, перекатываясь в ящике, плывет в Стамбул. Стучит голова. Шлепают паруса. Стук-стук. Шлеп-шлеп. Что за чудесная страна, пишет султан Синану, я могу за деньги купить здесь вражду братьев или отца и сына, и я их, собственно, покупаю. Синан улыбается. Чтобы архитектор не скучал, ему приводят наложницу, которую купили на рынке, хорошенькая валашка, из села неподалеку, — муж ушел с восставшими и погиб, детей родить не успели, значит женаты меньше полугода, — значит, практически еще девственница. Синан справедлив. Девчонку он не обижает, несмотря на возраст, — ему уже шестьдесят два, — спит с ней часто и за несколько месяцев помогает ей стать, наконец, настоящей женщиной. Дрожит от прикосновения. Ноги у них, пишет Синан своему повелителю, — развлекает новостями из покоренного края, — черные от природы, а не от грязи, как мы предполагали. Мыли семь раз. Но даже и после этого на теле моей наложницы остался легкий налет темноты, хотя смуглостью они, конечно, не превосходят наших невольников из Африки. Подари ей белила. Синан смеется шутке султана и благодарит того за совет, без страха ожидая, что тот запросит девушку к себе, но этого, конечно, не происходит. Четыреста лет спустя член союза писателей МССР Никита Лупан пишет исторический роман, в котором допускает фантастическое предположение, будто бы Петр Первый, — когда был в Молдавии, — спал с местной женщиной и та понесла от него. Мальчишка и стал следующим императором России. Такая вот антинаучная фантастика, которая вызвала негодование членов-корреспондентов АН МССР, и местной националистической элиты, уже поднявшей голову, потому что 1989 год. К черту русских, к черту турок, пора нам жить своим умом. Даром, что ли, с турками бились?! Книга про Петра Первого получилась, конечно же, плохая, что неудивительно — первый писатель появится в Молдавии лишь десять лет спустя, — и плохая она, просто потому, что плохо написана, а не из-за сюжета, хотя и сюжет глупый. Альтернативной истории еще нет, как жанра. Молдаванам вечно хочется попасть на ту гору, где вершатся судьбы мира, но их там никогда не было, как бы им не хотелось обратного. Мы всегда были внизу, на окраине, на отшибе, пишет на отшибе Лоринков. Он уже появился, это 1999 год. Архитектор Синан милостиво машет рукой из 16 века и исчезает за поворотом Днестра, хотя еще некоторое время за движением роскошной лодки, — присланной в знак милости самим султаном — можно следить по солнечным зайчикам, которые пускают обшитые золотой парчой борта. Наложница глядит. Она немного напряжена, потому что боится возвращения в деревню, турецкой шлюхе лучше сразу утопиться, и женщина ищет взглядом самое лучшее место на стене для прыжкf. В гарнизоне тоже опасно, можно и вправду стать турецкой шлюхой. Спасает мурза. Начальник гарнизона, крымский татарин Колча, молчаливый и исполнительный, берет женщину Синана к себе в дом, потому что об этом попросил его архитектор. Пожалел бабу. Колче валашка нравилась, особенно он любил ее затейливые упражнения в покоях, — Синан хорошо знал технику соития, — так что она жила при нем до самой смерти. Родила четверых детей, постепенно привыкла к крепости — из которой гарнизон выходил редко, и не потому что опасно, а просто нечего делать в этом пыльном пустынном краю, — пережила несколько осад. Отуречилась. Из всех детей выжил всего один мальчик, а когда из-за чумы, поразившей края, умерли и две старшие жены Колчи, и все их дети, мальчонке сам Аллах велел быть наследником мурзы. Стал военным. Служил хорошо, местных держал в кулаке, мать и отца похоронил под стеной крепости, во дворе, во время похода Османа Второго на казаков владыку своего не предал, за что получил крепость и земли вокруг нее в имущественное владение, и потомки мурзы наследовали Бендеры до самого прихода русских. Назывались Колчаки.

Бендерская крепость считается воротами Черного моря, и молдаване много лет еще будет жить в стране, юг которой омывает соленая вода, пока карту не перекроит Хрущев. Отдадут украинцам. Молдавия замкнется в пределах внутреннего кольца Бессарабии, и единственным водным курортом края станет городок Вадул-луй-Воды, который будет работать даже в 1992 году, во время гражданской войны. Штурм Бендер. До начала восемнадцатого века крепость стоит высоко, глядит далеко и считается вполне себе — по местным меркам, — неприступной, пока сюда не приходят русские. Те шутить не любят. Бендерская крепость оказывается вполне себе приступной, что выясняется, когда сюда, в 1709 году, прибывает — еле держась в седле — украинский гетман со странным именем Мазепа. Турки недоумевают. Но раз уж это враг русских, то почему нет, и ворота крепости открываются, и Мазепа въезжает во двор, где его снимают с коня. Очень чешется. Ночами кричит, лекари говорят, что это какой-то жар под кожей, а среди крестьян ползут слухи о том, что гетмана вши заели за измену Белому Царю. Очередной Колчак-паша входит к гостю, справляется, нет ли необходимости тому двигаться дальше, в Стамбул, на что Мазепа отвечает, что как только выздоровеет… Не выздоровеет. Изменник умирает здесь, глядя в небо над Днестром, но не видя реки, огороженной от него толстыми стенами, и когда к крепости прибывают посланцы русского царя и требуют выдать тело Мазепы, турок отказывает. Русские грозятся. А, говорит небрежно Колчак-паша, скорее воды Днестра потекут вспять и небо упадет на Землю, чем вы, неверные, возьмете штурмом эту неприступную крепость. Русские уезжают. Паша скалится. Пишет письмо султану, расписывает все в подробностях, повелитель доволен. Фраза становится крылатой. Восток дело тонкое, говорит красноармеец Сухов своему помощнику, красноармейцу Петрухе, и тот кивает. Скоро коменданты всех крепостей Османской империи по ее периметру начинают отвечать противнику, предлагающему сдачу, этой фразой. Скорее Тигр потечет вспять… Скорее Кура потечет вспять… Скорее небо Египта упадет на его пески… Скорее небо Албании упадет на… Скорее Евфрат потечет… Султан доволен. Делай что хочешь, а говори красиво. Восток, раздраженно пожимает плечами русский офицер Суворов, которому под стенами Измаила доставляют ответ коменданта крепости. Скорее Дунай потечет вспять, и небо упадет на землю, чем стены этой неприступной крепости будут взяты твоими войсками, неверный. Суворов смеется. Примерно то же самое, — велит передать он в ответ, — доводилось мне слышать от коменданта крепости Бендеры, которые были взяты, и, знаешь, комендант, ни Днестр не потек вспять, ни небо не рухнуло на нас в тот день. Командует приступ. Измаил горит, это пылают вязанки хвороста, брошенные под стены, по которым солдаты лезут наверх, и наибольшее восхищение вызывает у всех валах-волонтер, который будто бы в огне не горит, и утверждает, что это у них семейное, будто бы турки во время набега на село пытались сжечь его отца, но тот играл в колыбельке, охваченной пламенем, как ни в чем не бывало. Суворов не верит. Он человек прагматичный, настоящий европеец, поэтому и бьет азиатов так, что пыль за ушами трещит, а уж чего, а пыли в Бессарабии много. Гроза турок. Спустя год после смерти Мазепы стены крепости недоуменно встречают войска короля Карла Двенадцатого, это немногочисленные остатки войска, разгромленного под Полтавой. Мы сами с Полтавщины, — говорит Лоринкову бабушка с ужасным акцентом, и он морщится, — неужели нельзя было за сорок лет жизни не в глухой украинской деревушке научиться разговаривать по-русски правильно. Яблука, черт побери. Карл Двенадцатый хорохорится. Колчак-паша прикрывает веки, и молча кивает, чтобы ворота открыли, это ведь союзник, пусть отъедятся, отоспятся, и снова идут на русских, ему же меньше забот. Шведы буянят. Пьют, задирают гарнизон, но у Колчак-паши инструкции и он им подчиняется, поэтому неизменно любезно улыбается молодому, но седому королю. Приходит письмо. Колчак-паша читает его, и той же ночью, собрав солдат, нападает на шведов, чтобы уничтожить войска, и взять Карла в заложники, ну, мало ли что. Король хорош. Отменно дерется и прекрасно соображает, так что битва за два дня проиграна, и Колчака-пашу спасет лишь то, что прибыло подкрепление, швед понимает, что его немногочисленный корпус раздавят. Заключают перемирие. Карл Двенадцатый лежит в саманном домике у крепости, и отдыхает, а вовсе не буянит, как пытается представить русский автор исторических детективов Валентин Пикуль, который описывает Бендерское сидение в какой-то своей книге. Романисты все выдумщики. Лоринков кивает. Карл отдыхает. Крепость заполняется людьми, но но не в цветастой форме солдат начала восемнадцатого века, это жители Молдавской ССР. 1972 год. Смотри, дорогая, говорит начинающий стареть, но вполне еще благообразный мужчина в брюках модного кроя, и жена в сарафане презрительно морщится, осматривая ядра, застрявшие в стене, которые вызывают у мужа такой восторг. Артиллеристы бывшими не бывают. Неподалеку скучает рослая девушка, блондинка, явно дочь. Дедушка Третий вывез семью на выходные. Со стены смотрят на Днестр Папа Первый и Мама Первая, они уже держатся за руки, потому что познакомились два месяца назад, и приехали сюда, чтобы в тишине побродить по крепости, нацеловаться здесь, а может и еще чего, да только попали на какое-то празднование какой-то годовщины, так что в Бендерах полно народу. Воркуют, голубки. На поле у крепости сходятся шеренги в роскошных мундирах, трещат ружья, дым застилает пейзаж. Это шведы дают бой русскому отряду, спешно прибывшему к Бендерам, чтобы захватить шведского короля Карлуса. Раны страшные. Это еще не милосердное оружие двадцатого века, так что пуля разворотит живот, и пиши пропало, впрочем, во времена архитектора Синана было еще хуже, любое огнестрельное ранение означало смерть. Папа Первый рассказывает. Мама Первая глядит на него с восхищением, такой умный, такой образованный, да еще и журналист, звезда республиканская, как же ей повезло, все общежитие завидует, кто бы мог подумать, что детдомовке так повезет, но вот как раз поэтому-то может, и повезло. Их тайна. Мама Первая знает, что Папа Первый тоже сирота, родителей не помнит, те от него отказались очень давно, но все это не имеет значения, потому что теперь у него есть я. Любовь жжет. Блондинистая крыса, которая приехала с папочкой и мамочкой, глядит на Никиту Бояшова со смесью пренебрежения и интереса — как умеют только представители «золотой молодежи», которой у нас, конечно, нет, наша «золотая молодежь» на БАМе и целине, — и Мама Первая заслоняет его бочком. Она-то простая. Мама Первая просто не в состоянии оценить то, насколько она хороша. Папа Первый видит. Пусть платьице простое, ромбовидное, по моде тех лет, зато фигура такая, что трудно представить себе эту девушку ломким, как спичка, ребенком, умирающим от голода на кишиневской улице. А ведь было. Сейчас Мама Первая не может смотреть в телевизор, когда там показывают эфиопских детей, таких жалких, таких голодных. Блондинистая сучка пялится. Кровь с молоком. Уж этим-то, республиканской элите, не дано знать, что такое мучения простых людей, а что элита, видно по машине. Что такое Сибирь, что такое голод, что такое… сучка отводит взгляд. Берет папашу под руку и, деля его с мамашей, убирается, наконец. Мама Первая переводит дух. Папа Первый глядит на верх крепости. Там появляется парень в старинной русской форме и водружает, под приветственные возгласы толпы, почему-то андреевский флаг. Граф Панин восторженно аплодирует, велит одарить удальца десятком червонцев, и казаки одобрительно лыбятся, значит, и им перепадет. Куш-то сорвал наш. Емелька, из Пугачевых. Статный казак, первым водрузивший знамя на стене Бендерской крепости, он держится около знамени до самого конца штурма, исключительно из корысти — чтобы никто другой не посягнул на награду. Держи, братец. Благодарствуем, кланяется Пугачев, и потрясти Россию как худую яблоньку ему еще и в голову не приходит, зачем. Все складывается так хорошо, и служба идет. Офицеры улыбаются, один даже руку пожал, это капитан Кутузов, который глядит на мир двумя глазами, ведь еще 1772 год, и Измаил не взят, и Кутузов не упадет, вздернув руки, после удара в лицо, думая что все, пропал. Нет, выходят. Кутузов, Пугачев, Панин, Пален, Колчак-Паша. Все они окажутся во дворе бендерской крепости в том сентябре, как причудливо тасуется колода. Это воскликнет писатель Булгаков совсем по-другому поводу, но ведь романисты, думает Лоринков, они ничем не уступают комендантам турецких крепостей, и готовы заимствовать друг у друга лучшие фразы. Взять в эпиграф? Лоринков несколько дней собирается написать исторический роман, и эта идея кажется ему восхитительной, ровно до тех пор, пока он не покупает на книжном развале старого Плутарха, и, как всегда, чтение классиков обесточивает его, обессиливает. Хотя что там хорошего?! Собрание анекдотов про Александра, Цезаря и иже с ними, пересыпанное недостоверными деталями, гнусное описание великих мещанином, с негодованием говорит Лоринков жене, вот что такое этот ваш Плутарх, и та понимающе молчит. Традиция анекдота. «Жизнь двенадцати Цезарей», да и «Опыты» — разве это не то же самое, спрашивает Лоринков, расправляясь с любимыми. Отшвыривает Плутарха. Книгу подбирает Суворов, который уже не безымянный офицер, а звезда русского военного дела. Прямо как Котовский в Бессарабии. Папа, спросит маленький Лоринков, а тебе Суворов нравится очень или очень-очень, на что отец, усмехнувшись, спросит сына, знает ли тот об обычае отдавать солдатам город на три дня на разграбление, и о том, что этому обычаю неукоснительно следовали и такие гении военной мысли, как, например, Суворов. Уж этот папка. Всегда энтузиазм собьет, всегда он и другую сторону видит, и даже над статьей про «краповых беретов» в журнале «Советский воин» посмеялся, мол, что толку новобранцам в этих суровых братствах, если через два года им возвращаться в мир людей. Лоринков видит берет. Это приднестровские военные, из какой-то особенной части, «Белые рыси», «Ягуары» или «Медведи», их всегда в крепости полно, потому что «есть высокая вероятность провокаций со стороны молдавских спецслужб». Годовщина крепости. Лоринков в глубине души гордиться тем, что сделал ее старше на двадцать лет, и иногда подумывает о том, чтобы начать спекулировать на бирже, меняя какое какие данные в «Википедии», которой слепо доверяет весь мир. Показывает сыну. Вот ядра, они застревали в стене крепости, и, чтобы не разрушать кладку, их оттуда не выковыривали. Мальчишка радуется. Лоринков думает об отце, о его удивительно, переходящем все границы — для советского офицера — пренебрежением наградами, и вообще все тем, что называется «офицерской косточкой». Настоящий анархист. Бандеровец, думает Лоринков с невольным восхищением, хотя выступает ярым приверженцем строгой централизации государства, до самоуправления мы еще не доросли. Отец всегда сам по себе. Лоринков поднимает голову. На стену залезает здоровенный мужик в халате, видимо, Пугачев. Держит флаг. Совершить второй раз этот подвиг ему не удалось, потому что во время следующего взятия Бендер Емельян уже уходил с войсками, шедшими в Пруссию, где повесят его брата, и где душа его вознегодует. Не играйте с огнем. Не вешайте братьев. Младший брат Лоринков кивает. По другой версии, Пугачев становится платным агентом то ли австрияков то ли немцев, и его мятеж это не что иное, как попытка иностранного вмешательства в суверенные дела Российской империи. Альтернативная история. Лоринков смеется. Емельян кивает. Пушкин, проезжая мимо Бендерской крепости, останавливается на ночлег в этой бывшей столице турецкой райе, и узнает, что мятежник Емелька был прилежный казак и служил царю не за страх, а за совесть и за награду, и даже был первым, кто… Пугачев сжимает зубы, лежа в струнку, вспоминая, как брата повесили у него на глазах, — он был в строю. Пушкин лежит, ворочаясь, думая обо всех, кто когда либо пересекался в одной точке мира, в одной точке времен, думает том, как причудливо тасует колоду судьба. Пугачев задумывает бунт. Пушкин задумывает «Бунт». Граф Панин задумывает столицу, делится с офицерами, те согласны. Если уж где и обосновывать столицу в этом безрадостном краю, набитом пылью и овцами, так в Бендерах. Крепость, вода. Вот славное место, где стоит быть столице, восклицает Панин. Офицеры кивают. Крепость подбоченится. Кишинев дремлет в пыли. А вот и ансамбль танца и пляски «Жок», прибывший в наш славный город на его очередной юбилей из столицы МССР Кишинева, говорит ведущий праздника. Шарики качаются. Дедушка Третий важно прогуливается. Бабушка Третья садится на какой-то камень, поджав губы, ей уже надоело, и хочется домой, что интересного в каких-то камушках. На стену выползает ящерица. Ярко-зеленая, словно изумруд, правда. Красиво, мама, восклицает дочь. Бабушка Третья думает. От настоящего изумруда куда больше пользы, рассудительно говорит она. Хохляцкая твоя душа, смеется Дедушка Третий. Лоринков поднимается на стену и глядит оттуда в Днестр, вода течет так медленно, река такая узкая, что хочется, не отрывая глаз от стальной ленты, ступить вниз, и, покачиваясь, потечь вниз. К морю. Хорошо, говорит на митинге в 1991 году молдавский националист Никита Бояшов, если русские хотят забрать у нас Приднестровье, пусть подавятся, но тогда возвращайте нам Буковину и Хотин, Измаил и море. Все верно! В 1972 году что кому принадлежит, особого значения не имеет, потому что принадлежит все Москве, как и комнатка дочери Бабушки Третьей принадлежит ей, как часть квартиры. Не дерзи, выпишу! Колчак-паша, утомленный, садится пить чай в прохладном покое башни Синана, думая, когда уже закончатся эти русские нашествия. Снова Кутузов. Громит татарскую конницу, и настроение от этого, конечно же, у гарнизона не улучшается, сколько бы не бодрился очередной Колчак-паша. Ладно, высидим. Скорее небо упадет и река потечет вспять, привычно отвечает комендант крепости назойливым русским… Бендеры взяты. Русскими командует теперь какой-то Потемкин, человек, судя по всему, серьезный, слово держит, отпускает, как обещал, всех мусульман, но те возвращаются, когда русские дипломаты, по обыкновению, проигрывают войну, выигранную русскими военными. Чехарда. Ружья трещат и везде полно дыма, Папа Первый авторитетно объясняет своей девушке, Маме Первой, что в те времена порох был невысокого качества, поэтому и дымил. Дедушка Третий слушает с улыбкой. Бесцеремонно подходит к форсящему молодому человеку с подружкой и читает тем настоящую лекцию об оружии восемнадцатого века, потому что не любит, когда люди зря треплют языком. Сам — настоящий болтун. Говорит часами, и дочь иногда с тревогой ищет это как симптом какого-нибудь заболевания в «Справочнике фельдшера», потому что увлекалась медициной. Кошки и лекарства. Вот что становится излюбленным занятием нашей Оленьки, пока Папа Второй, улизнувший от матери, пашет целину где-то в Казахстане. Лоринков вздыхает. Ему вдруг приходит в голову мысль, что случилось бы, сумей он улизнуть в 1992 году в Бендеры, как собирался, чтобы помогать нашим ребятам воевать против этих сраных приднестровцев. Как тебе не стыдно говорить про них так, — визжит его русская тетка, истеричная особа, так и не вышедшая замуж к своим пятидесяти годам, — как не стыдно?! Мальчики защищают дом! Да прямо, мальчики, язвительно отвечает юный Лоринков, это все совки, которые никак не смирятся с демократией, а та победила. Приднестровские сепаратисты. Днестр течет. Лоринков кусает губы. Герой войны 1992 года, молдавский ветеран и обладатель ордена Штефана Великого, полковник Карасев оглядывается и видит, что из ста восемнадцати его подчиненных убежали сто шестнадцать, а когда он перестает оглядываться, на него, со стороны бендерской крепости, несутся три русских танка. Прицеливается. Лоринков, сжав руку сына, спускается по лестнице во двор крепости, чтобы купить мальчику пирожок, пусть хотя бы так ест. Потом в автобус. Лоринков боится покупать машину, боится садиться за руль, ему все кажется, что, выверни он неудачно руль, дорогу снова перейдет отара молчащих овец, и на обочине засверкают на оторванных пальцах кольца. Просто мнительность. В ноябре 1806 года к Бендерам вновь подходят русские войска, и следующий Колчак-паша смеется, потому что не плакать же ему: вы становитесь, — пишет он русскому командиру Мейендорфу, — таким же постоянным явлением, как осень или смена дня и ночи. Сдаетесь, спрашивает Мейендорф? Ох, говорит Колчак-паша, а то ты, русский, не знаешь, что я должен ответить — скорее Днестр потечет вспять и небо упадет на землю… Смеются оба. Зачем тебе Порта, спрашивает Мейендорф, ведь твоя семья владеет райей уже почти двести лет, ведь ты в Стамбуле даже ни разу не был. Переходи к нам. Колчак-паша кивает, потому что сдачу крепости покупают за приличную сумму, и снова пьет чай, пока русские мундиры мельтешат во дворе крепости. Султан негодует. Объявляет войну России — это из-за Бендер-то, думает с невольной важностью Колчак-паша — и тогда Мейнедорфу приходится взять турок в плен. Отбывая в Россию, паша оборачивается взглянуть на крепость всего один раз, но плохая декабрьская погода и туман, прибившийся к Днестру, мешает бывшему турку. Ничего не видит.