Иерусалимский покер - Эдвард Уитмор

Тереза услышала его и вдруг опомнилась, лицо ее посерьезнело, она взглянула ему в глаза.

Я правда проклята навсегда, сказала она просто. И вдруг она превратилась в маленькую голую женщину, сжавшуюся на его узкой железной койке, съежившуюся и напуганную, и зашептала голые слова, ужасные голые слова.

   Нормандия. Замок, где родились Тереза и ее брат. Их отец, граф, был фанатично верующий человек, а их мать — простая и тихая женщина. Тереза когда-нибудь станет похожа на нее.

Шлюха, кричал их отец. Вот кем ты была, когда я тебя спас.

Маленькая Тереза и ее брат съеживались в углу, слушая все те же ужасные слова, он все повторял и повторял их, а мать, склонив голову, всегда молчала. Потом мать перестала вставать с постели, и они слышали, как слуги в кухне шептались об опиуме.

Отец рассчитал всех слуг. Он сказал детям, что его стыд перед Богом так велик, что он никому не может позволить увидеть их мать в таком состоянии. Они будут жить в замке одни и молиться об искуплении ее грехов, которое Господь обязательно дарует, если они будут молиться с должным усердием.

Но ничего им не было даровано. Вместо этого, когда дети играли однажды днем во дворе замка, они услышали глухой стук в кладовой. Они заглянули внутрь. К стене был прислонен крест, сколоченный из старых досок. Отец гвоздями прибивал к нему мать.

Они набросились на него, но он оттолкнул их. Они снова напали на него, но он замахнулся на них молотком. Они побежали через поля к ближайшему соседу, викарию, который помчался в замок вместе с ними. Отец сидел у подножия креста, всхлипывая. Голова матери бессильно упала. Она уже задохнулась.

Викарий пошел к епископу, и было решено из-за религиозной подоплеки не предавать скандал огласке. Епископ и магистрат договорились не высылать графа, поскольку он мог проболтаться о том, что сделал. Детей заставили положить руки на распятие и под страхом вечного проклятья и адских мук поклясться, что они никогда не расскажут о том, что видели. Свидетельство о смерти гласило, что их мать умерла от хронической болезни.

Викарий переехал в замок. Тереза и ее брат почти не видели отца, которого викарий водил в церковь семижды в день, соблюдая часы молитв. В остальное время, повинуясь приказанию викария, отец не выходил из своих комнат.

Отец нес епитимью, но никто не знал, что он соблюдал пост так строго, что почти совсем отказался от пищи и лишь пил неразбавленный кальвадос, — годы шли, и примеси древесного спирта в кальвадосе стали медленно пожирать его мозг.

Внезапный взрыв тщательно скрываемого безумия случился пятью годами позже, в семейной часовне, в годовщину убийства, на особой мессе, которую каждый год совершал епископ. Во время последнего причастия измученный старый граф неожиданно вскрикнул и бросился к алтарю. Его не успели остановить, и он взобрался на алтарь. Он распростер руки навстречу распятию, а слова, что он прокричал, были слова прокаженного на берегах Галилейских.

Господи, если хочешь, можешь меня очистить. [66]

Он подпрыгнул, чтобы обнять распятие, промахнулся — и выпал из окна, разбив яркий витраж, изображавший сад под Иерусалимом и встречу двух родственниц, которые однажды познают печаль, — Марии и Елизаветы.[67]

Окно исчезло, осколки цветного стекла перерезали графу горло, и только свечи тихо лили свет в часовне.

Тереза и ее брат вернулись в замок и продолжали жить как жили, каждый в своем собственном мире, в уединении своей любви. И постепенно под серыми небесами Нормандии, далеко от черных перекрученных корней прошлого, они начали мечтать о другой, вечной земле у Нила, где голубые небеса без изъяна и дальние горизонты — без конца и края, — древняя мечта о вечном фараоне, сочетающемся браком со своею вечной сестрой.

Однажды Тереза бросилась с лестницы. Брат отнес ее в комнату и в ту же ночь пошел в насквозь промокший лес, чтобы в рыхлой вонючей земле вырыть глубокую могилу их безнадежной любви и похоронить там маленький комок нерожденной плоти, завернутый Терезой в то самое платье, в котором она была на первом причастии, когда-то кипенно-белое, струящееся складками, а теперь пропитанное кровью до последней петли изящных кружев, обреченное сгнить в подлеске, между поваленных лоз и слепых обитателей сырой земли.

В ту зиму воющие ветры памяти, попавшей в ловушку, начали угрожать ее брату. В кладовой, где была распята их мать, он облил себя керосином и чиркнул спичкой.

И вот в девятнадцать лет Тереза оставила все позади и полетела на юг, на Средиземноморье, случайно оказавшись в прекрасной Смирне, где ее приютил Сиви и где благодаря ему она прожила несколько лет в мире и покое — но лишь для того, чтобы понять, что ей не убежать от ужасов прошлого, и предаться всем возможным грехам, скатываясь все ниже и ниже.

До тех пор, пока ужасная резня не объяла Смирну, пока Сиви не сошел с ума от боли и пока на их защиту неожиданно не встал морщинистый человек без возраста, призрак в ржавом шлеме и линялой желтой накидке, волочащий за собой длинный меч.

Кто это? вскрикнула она, и мягкий голос с ирландским акцентом прошептал ей, все хорошо, старик просто вообразил, что он архангел Гавриил и пришел, дабы сокрушить всех врагов Господних.

Она повернулась, подняла глаза и увидела склонившегося над ней маленького темноволосого человека с бородой и горящими глазами, как на картинах в монастыре ее детства.

Христос во мраке и дыму, с пистолетом за поясом. Христос в огнях Смирны.

   Рассвет уже пришел на крышу в Старом городе, когда Тереза закончила свою историю. Джо погладил ее по голове и укутал ее, голую, еще одним одеялом. Она отказывалась одеваться, пока не расскажет ему все. Он поднялся и пошел к двери, а она осталась на узкой железной койке. Он открыл дверь и, стоя в сером утреннем свете, стал смотреть на север.

Джо?

Да.

Я раньше никому не рассказывала. Никогда. Ничего, что я тебе рассказала?

Ничего, грустно сказал он. Ничего. Такое лучше не держать в себе.

Джо? Тот витраж в Нормандии? Сад под Иерусалимом, где Мария встретилась с Елизаветой?

Джо неожиданно поник. Он прислонился к двери и вздохнул.

Да, я знаю, Эйн-Карем. Я был там. И вчера был День святой Елизаветы. Ты решила прийти сюда, ко мне, именно в этот день. Почему?

Потому что там я живу, Джо. Со Смирны, весь прошлый год, я живу там. Я там работаю, в колонии прокаженных. Джо, прошу тебя… Руки, что обнимали тебя ночью, обмывают прокаженных. Обмывают прокаженных. Они ни на что больше не годны. Джо? Ты можешь простить мне все мои грехи? Я знаю, что Господь никогда не простит, но ты? Я так долго была дурной, и я знаю, что у меня нет права даже ходить по этим улицам, куда Он пришел страдать и умирать за нас. Вчера вечером, когда я вошла в ворота, я думала, что меня поразит молния. Но мне надо было рассказать кому-нибудь, а ты единственный человек, с которым я осмеливаюсь говорить, потому что ты меня по-настоящему не знал. Я так долго боялась Иерусалима, Джо, ты не можешь себе представить, и никто не может. И я слаба, я совершала один ужасный грех за другим, и так всю жизнь, и за это пострадала, но именно поэтому я и поехала в Эйн-Карем. Чтобы быть рядом с Иерусалимом, чтобы смотреть на него снизу, на Священный город, который никогда не будет моим. О Джо, пожалуйста? Я знаю, то, что я сделала с тобой прошлой ночью, ужасно, но если ты скажешь, что прощаешь меня, я уйду, и ты меня больше никогда не увидишь, клянусь. Я уйду и больше никогда не побеспокою тебя. Только здесь, один разочек, прости меня здесь. Разочек. Пожалуйста!