Новый Мир ( № 11 2010) - Новый Мир Новый Мир

«Розанову — как любому тогдашнему профессиональному газетчику — постоянно приходилось писать обо всем . А не только о евреях, мистике пола, проституции, (1)литературных изгнанниках(2) и величии государственности. Так что в какую обертку его фельетонистику ни заворачивай, останется она сама собой — пестрой, но и быстро сливающейся в какое-то серо-буро-малиновое пятно хроникой российской жизни, обложенной приличествующими случаю соображениями. Иногда— точными и тонкими, иногда— банальными и пресными. Как положено. Газета есть газета: здравствоваться положено на каждый чих, но фиоритуры пускаются токмо под настроение. Гонорары не за красивости с мудростями платят. А за своевременное заполнение белого листа черными буковками, – пишет далее Немзер. – Помня об этом, невольно приходишь к (1)провокационному(2) соображению: Собрание сочинений Розанова, в котором интимная (1)листва(2) перемешана с типографской трухой, — очень странный феномен. Не нужный ни (1)умникам(2) (которым с лихвой хватит трех давно (1)канонизированных(2) коробов), ни простодушным читателям (которым тем более нет дела до газетной ветоши столетней выдержки), ни историкам культуры. Последним Собрание, конечно, пригодилось бы — будь оно подготовлено на достойном филологическом уровне. Только если издавать Розанова как должно , на работу, пожалуй, лет сто потребуется. А так — за шестнадцать справились. Хвалиться можем: пристойно изданных Сумарокова и Карамзина, Лескова и Писемского, Фета и Случевского (и еще много кого) у нас нет, зато Розанов — в тридцати томах. С важными архивными пополнениями. Вся мелочевка собрана. И не поспоришь».

Прошу прощения за большую цитату, но сомнения относительно необходимости такого Розанова, с «газетной ветошью», но без серьезных комментариев, мне приходилось слышать не только от Немзера, но и от других вполне культурно вменяемых людей. Между тем именно и только потому, что Розанов был газетчиком по преимуществу, подобное собрание и обретает смысл. Иди речь, скажем, об Андрее Белом или даже Мережковском, подготовленных на подобном уровне, критик был бы в своем праве: никому такое издание не нужно, халтура, да и только. Но журналист-поденщик, у которого все его «канонизированные» короба составляют даже не одну десятую, она же надводная часть пресловутого айсберга, а одну, как выясняется, тридцатую наследия, – тут, конечно, дело другое. Вытащить все это многостраничье и многотемье на свет божий и снабдить именным указателем – это уже подвиг. И любой специалист, занимающийся не обязательно персонально Розановым, но и чем угодно вокруг, от славянофилов до символистов, от иудаики до истории русской журналистики, будет, при любом дефиците жилплощади, держать эти тридцать томов на полке и регулярно их оттуда доставать, а доставая, благодарно поминать всех приложивших руку (не говорю уже о собственно «розановедах»). В Химки, в газетный зал РГБ, за каждой статьей не наездишься, да и просматривать микрофильмированное «Новое время» – удовольствие на любителя. Кроме того, чтобы знать, где и что искать, нужно иметь пристойную библиографию розановских работ, а таковая была доведена Виктором Сукачем лишь до начала XX века. Что же до комментариев и текстологии, Николюкин, сделав то, что сделал он, имеет полное право повторить придуманную Владимиром Марковым аббревиатуру эпрбуирт – «это предоставляется разгадывать более удачливым и расторопным толкователям».

Я уж не говорю о том, что насчет хаотичности композиции тоже все не так просто. Потому что как нужно издавать Розанова – на самом деле не знает никто. Принято ссылаться на план собрания сочинений в 50 томах, который сам автор составил незадолго до смерти, в 1917 году. Ссылается на него и Николюкин в преамбуле к тридцатитомнику – непонятно зачем, потому что следовать ему с самого начала никто не собирался, что видно уже по первым томам. Но если б и собирался – план этот (или планы – их в действительности несколько, не вполне совпадающих, а кое в чем и совсем не совпадающих) недостаточно конкретен, чтобы им руководствоваться. Точнее, руководствоваться-то можно, но многое придется домысливать. То есть все равно будет отсебятина и произвол. Что такое, например, «т. 34. О чиновничестве»? Садись, составитель, и отбирай из розановской газетчины то, что сюда, по твоему мнению, относится. Или вот еще: «т. 10-11. Иудей (статьи с отрицательным отношением к иудейству)». Решать, где у Розанова положительное отношение, где отрицательное, и на этом основании сортировать по томам… В общем, кивать на этот план как на универсальный ориентир совершенно бессмысленно за его приблизительностью и неокончательностью.

Если же отвлечься от собрания в целом и обратиться к конкретным томам, то предпоследний, 29-й (в последний вошла та самая «листва») – безусловно, один из самых интересных. Опубликованная здесь переписка Розанова и Флоренского за многие десятилетия внепечатного существования обросла множеством легенд. Как резонно заметил в своем блоге Глеб Морев, «интересно изменились времена: можно представить себе, сколько шуму наделала бы публикация огромного и тематически вполне сенсационного (главные темы: еврейство, христианство, гомосексуальность) эпистолярия первых имен русской культуры лет пятнадцать назад». А сейчас – молчание. Между тем переписка эта, кроме понятной важности для биографов Розанова и Флоренского, представляет и более общий интерес, помогая понять мышление людей той эпохи, которую – не очень удачно – принято называть Серебряным веком.

Может показаться, что это задача не слишком сложная и не слишком важная, – Серебряный век отделен от нас едва ли столетием, откуда за такой сравнительно небольшой промежуток взяться кардинальным переменам в ментальности? На самом деле, однако, серебряновечный язык схож с нашим лишь по видимости: слова все вроде бы те же, но означают они совсем другое и в мозаику складываются иную. Кто-то из историков литературы остроумно заметил, что из всей переписки Белого с Блоком нам по-настоящему понятны лишь две фразы: «Дорогой Саша» и «Дорогой Боря». Так же и в письмах Розанова и Флоренского практически все, кроме «Дорогой Василий Васильевич» и «Дорогой отец Павел», нуждается в переводе, она же интерпретация. Возможно, медленное чтение с едва ли не пословным толкованием в данном случае даже более необходимо, чем в случае Блока и Белого, – полагаю, по степени отклонения от того, что нам представляется очевидностями и здравым смыслом, Флоренский с Розановым обоих символистов превосходят. Но именно по этой причине их эпистолярий оказывается незаменимым пособием для изучения серебряновечной ментальности [5] .

В л а д и м и р  (З е э в)  Ж а б о т и н с к и й. Сочинения в 9-ти томах. Т. 1: Романы, рассказы. Предисловие А. Исаковой, примечания В. Хазана, И. Бердан. Минск, МЕТ, 2007, 639 стр. Т. 2, кн. 1: Проза, публицистика, корреспонденции 1897 - 1901. Составление и общая редакция Ф. Дектора, предисловие Л. Кациса, примечания И. Бердан. Минск, МЕТ, 2008, 808 стр. Т. 2, кн. 2: Проза, публицистика, корреспонденции 1902. Составление и общая редакция Ф. Дектора, предисловие С. Гардзонио, послесловие Л. Кациса. Минск, МЕТ, 2010, 792 стр.

Для меня главным в этом собрании стал первый том, где напечатаны художественные произведения Жаботинского, в том числе роман «Пятеро». Переиздавался он в последнее время неоднократно, но так получилось, что прочитал я его только теперь, в этом самом первом томе. Как-то казалось, что ситуация слишком понятная: вождь сионизма, блестящий трибун, на досуге, отдыхая от разъездов по миру и трудов по организации Еврейского легиона, еще и прозу пописывал. Мало ли мы знаем таких литераторов – Менжинский вон тоже по молодости под одной обложкой с Кузминым печатался. Не читал же я «Роман Демидова» (что, впрочем, тоже не повод для хвастовства) – чем «Пятеро» лучше? В общем, чтобы дальше не распространяться: «Пятеро» – удивительная элегия Одессе рубежа веков, с прозрачным языком, точно простроенным сюжетом и пронзительной лирической нотой – оказались одним из лучших читанных мной романов, притом совершенно не этнографическим, а абсолютно «общечеловеческим», ровно той книгой, про которые в блогах пишут «читать всем».

Но объективно, разумеется, значение этого собрания вовсе не в первом томе, в котором помещены известные вещи, пусть и сопровожденные содержательным комментарием, а в следующих, где впервые с такой полнотой собрана публицистика Жаботинского. Парадоксальная ситуация: оказывается, большая часть статей сионистского лидера написана мало того что по-русски, но еще и на русском материале, по российским поводам. Странно, конечно, что при всей известности и популярности Жаботинского все это никогда не переиздавалось. Причина, видимо, в том, что изучался Жаботинский преимущественно в Израиле и США, а ранние его тексты разбросаны по одесской, петербургской, итальянской периодике, откуда их не то что никто не извлекал – и искать-то там вплоть до нынешнего собрания не всегда догадывались. Однако факт есть факт: наследие Жаботинского, ранее перепечатывавшееся лишь в незначительной своей части, наконец представлено во всей возможной полноте. Причем в полноте, превышающей не только известные сборники, но и существующие библиографии, – при составлении собрания проведена большая работа по сплошному прочесыванию газетных подшивок, атрибуции анонимных и псевдонимных текстов.