Потоп - Роберт Уоррен

Надо ли принести чемодан, спросил Бубенчик, и Бред ответил, что не надо, он хочет поскорее устроить даму поудобнее, на что Бубенчик сказал:

— Да-с, сэр, удобней…

Он показал на никелированный ящик на столике возле кровати с красной кнопкой и отверстием, над которым красными буквами было написано: «Только монеты в 25 центов».

— Да-с, сэр, — ткнул в него пальцем Бубенчик. — Вот, удобнее не бывает.

— Что? — спросил Бред.

— Разве не видали вывеску — там же написано. У нас она первая на всём Юге, кровать с массажем. Электрическая. Швырк, шварк, вверх, вниз. Качает, мотает. Аж за нутро берёт. Не видали, что ли, вывеску? — И не дожидаясь ответа: — А знаете, как её прозвали? Мечта лентяя! Ха-ха! — Он одарил его красивой дурацкой улыбкой.

— Ради Бога… — начал было Бред, но сдержался.

— А всего-навсего четвертак, — сообщил Бубенчик. — Швырк, шварк…

— Ради Бога! Спасибо. Спасибо. Моя жена…

— Ну да, устройте её удобнее. Кровать электрическая… — Перехватив взгляд, осёкся. Но набравшись духу, заговорил снова: — У нас есть лёд и напитки. Лёд бесплатный.

— Не надо, спасибо, — пробормотал Бред и сунул ему долларовую бумажку.

Когда Бубенчик вышел, он шагнул, запер дверь на задвижку и прижался к ней лбом. Вот болван, думал он, что этот болван наделал, зачем он сюда припёрся? Сердце у него глухо, неровно стучало. Немного погодя он, не оборачиваясь, опустил жалюзи большого окна. Потом повернулся.

На зелёном ковре у низкой стандартной кровати жёлтого дерева, покрытой розовым вязаным покрывалом, ещё более розовым от лампы под розовым абажуром, неподвижно стояла, сложив на талии руки, Леонтина Партл. Она поднялась с кресла, как только он повернулся к ней спиной. За ней в другом конце комнаты чёрно-бело мерцал плохо настроенный телевизор; из него звучали далёкие отчаянные крики — казалось, их испускают глотки, которые постепенно забивают глиной.

На мгновение Бред усомнился, — он ли это, Бредуэлл Толливер, стоит здесь, в комнате мотеля «Семь гномов» в штате Теннесси, с этой увечной и малознакомой особой в ярко-голубой юбке и белых, чересчур остроносых туфлях, которая так терпеливо его ждёт. Потом, не глядя на неё, пересёк комнату и выключил телевизор.

Склонившись над телевизором, он услышал её голос.

— Где вы? — спросила она.

— Выключаю телевизор, — сказал он.

Он подошёл к ней почти вплотную.

— Бред… — произнесла она тихо.

— Что?

Он остановился. Что-то заставило его остановиться. Он услышал жужжание кондиционера.

— Вы можете…

— Что? Что могу?

— Вы могли бы… вы могли бы выйти, пока я… — Она замолчала. — Дело в том… — начала она.

— Дорогая! — воскликнул он. — Только не волнуйтесь!

На глаза его навернулись слёзы.

Выйдя в ванную, он закрыл дверь. Он стоял, вспоминая, что назвал её дорогой. Потом стал раздеваться, всё ещё недоумевая, почему её так назвал. Движения его были замедленными, деревянными, сердце болело, казалось, спелым, налитым, как плод, готовый упасть.

Он поглядел в зеркало, стоя уже голый у раковины, и потрогал своё лицо. В зеркале было видно, как пальцы ощупывают это лицо. Он закрыл глаза, почувствовал, как пальцы движутся по коже, и спросил себя, что же они рассказывают ему об этом лице.

Он открыл глаза, снова увидел своё лицо и подумал, сколько же, сколько всего прячется за этим лицом, сколько оно прожило. Сел на край ванны, уставился на коврик мотеля «Семь гномов» — бледно-зелёный, с коричневым гномом, который ловит рыбку, — но не видел того, на что смотрит.

Потому что в эту минуту Бредуэлл Толливер был не здесь. Он опирался на подоконник своей комнаты в старом доме; была ночь, и он — сколько же ему тогда было лет: четырнадцать? пятнадцать? словом, целую вечность назад — смотрел на весенний лунный свет, падавший на серебряную реку, на землю за этой рекой, где белые хлопья тумана опутывали ветви кустарников, у него щемило сердце, и на глаза его навёртывались слёзы, которых он не мог пролить.

Но когда он снова дотронулся пальцами до своего лица, он вспомнил, где он находится сейчас. И кто он. В том лунном свете, который заливал весь беспредельный мир, тянувшийся на запад, жила какая-то надежда. Куда она делась? На миг ему почудилось, будто он слышит топот, приглушённый дальний топот копыт во тьме по дёрну; но тут же понял, что это только кровь стучит у него в висках. И подумал, что ведь ещё можно как-то обрести мир.

Что-то ещё можно спасти. Всё ещё можно искупить.

Он встал, налил воды в раковину, взял бледно-зелёное полотенце с коричневым гномом и стал медленно мыться. С чувством глубочайшего покоя в душе он думал о том, какой ещё может стать его жизнь. Женится на Леонтине Партл. Построит там, наверху, дом с видом на озеро. Будет заботиться о ней, и, когда нога её ступит на незнакомый камень, он будет держать её руку в своей.

Когда он вышел из ванной, она лежала, закрыв глаза и вытянувшись, на спине, под розовым вязаным покрывалом, словно хотела стать незаметнее. Розовый ночник был зажжён. Он тихонько подошёл к кровати, словно боясь её разбудить, и откинул розовое покрывало. Заметил, как аккуратно сложена её одежда на стуле: ей ведь надо точно знать, где что лежит, — и почувствовал жалость и потребность от чего-то её оградить.

Он посмотрел на неё. Под тонкой, туго натянутой простынёй, которая едва обрисовывала тело, Леонтина казалась меньше, чем он думал. Волосы она не распустила. Он наклонился, вынул шпильки и старательно расправил волосы на подушке. Когда он их укладывал, она заулыбалась, но всё ещё с закрытыми глазами; улыбка была слабая, затаённая, как у спящей, которая видит хороший сон. Он подошёл к левому краю постели, где любил спать, и осторожно скользнул под простыню.

Он лежал на спине, пока ещё до неё не дотрагиваясь и даже не придвигаясь, и воображал, будто их несёт медленное течение. Он знал, словно видел это воочию, что руки её лежат по бокам ладонями кверху, и минуту спустя взял её левую руку, притянул к себе и прижал ладонь к губам. Стал нежно целовать эту ладонь. Пальцы чуть касались его лица. Под их прикосновением ему хотелось плыть и плыть по течению. Если вот так плыть, течение принесёт тебя в тихую заводь, где ты будешь лежать рядом с ней, а течение пройдёт мимо, унося с собой всё, что было, как сносит паводком мусор.

Чуть погодя он приподнялся на правом локте, осторожно вернул её руку на место, вдоль тела, и, видя, как она покорно лежит, наклонился и стал целовать её губы. Жизнь была только в них. Другой он теперь не хотел. Он посмотрел на полуоткрытые губы, которые ждали поцелуя. Приблизил свой рот, но сперва не коснулся им её губ, а, задержав дыхание, позволил её дыханию ласкать свой рот.

Потом он перестал её целовать и, согнув левое колено, туго натянул простыню, как тент, а правой рукой придержал материю у них над головами. Теперь они оба лежали как в шатре, а весь мир был снаружи. При бледном свете, который пробивался сквозь ткань, он видел лежавшее рядом тело во всём его изяществе — и там, где оно округлялось, и там, где сужалось и белело неподвижное, если не считать легко вздымавшейся груди. Тут, под навесом, он указательным пальцем дотронулся до выпуклости правой груди, потом провёл им по изгибу талии и крутизне бедра. Рука его дрожала. Он почувствовал, что и дыхание его стало прерывистым.

Он увидел шрам. Это был давно заживший шрам после умелой операции аппендицита. Осталась только тоненькая полоска и лёгкая сморщенность кожи на гладком совершенстве тела, переливчато отсвечивавшего в полутьме. Неожиданно для себя самого его рука легла на шрам, а пальцы безжалостно впились в живот, захватив горсть мягкой плоти.

— Ой! — вскрикнула она. — Ой!

Он едва успел пробормотать: «Дорогая, прости, прости!» — как всё переменилось. Время обратилось в цепочку бездыханных мгновений, отсечённых друг от друга, ярких, бездумных, не имевших в своей отрывочности общего смысла, но потом этот смысл вдруг ворвался в сознание…

Всё мгновенно приобрело смысл, и он почувствовал, как возбуждение спадает.

— Боже мой… — пробормотал он.

А она в это время говорила:

— Разве я тебе не нравлюсь?.. Не нравлюсь…

И произнесла эти слова почти со стоном, потому что ей не хватало дыхания, а стон был ответом на вопрос, который с этим стоном перестал быть вопросом…

Что ж, промелькнуло у него в голове, значит, всё в порядке.

Он схватил правой рукой копну распущенных волос и, потянув их назад, запрокинул ей голову так, что белая шея выгнулась дугой, и прижался ртом к белой выпуклости шеи.

Ладно, сейчас он её убаюкает.

Он услышал, как она что-то ему говорит…

Шёл уже шестой час, когда они вышли из «Шоколадного коттеджа» и, миновав «Пряничный домик», подошли к «ягуару». Бубенчик стоял, опершись на бензоколонку. На стоянке, где раскалённый гравий немного прикрыло тенью, больше никого не было.