Потоп - Роберт Уоррен

Он резко отвернулся от окна, зажёг лампу дневного света и дождался, пока она ярко разгорится.

На столе он увидел толстый чёрный том. Поднял его, взвесил на руке, метнул горизонтально, и тот медленно спланировал на мягкое кресло. Когда книга упала, из неё ровным веером вылетела пачка листков.

— Делайте ваши ставки! — закричал он в пустой комнате и почувствовал мощный прилив энергии.

Он повернулся, и взгляд его упал на папку возле «ремингтона» с надписью «В работе». Он открыл её, схватил лежавшие там отпечатанные страницы и смял обеими руками, чувствуя, какая у него при этом сила в руках. Потом громко захохотал:

— И тебя туда же, братец Потс! Вот тебе, Потси-мот-си! — Он швырнул скомканную бумагу в корзину, громко, злорадно засмеялся и обвёл комнату властным взглядом.

— Клянусь богом, уж я им сварганю сценарий!

Он знал, что знает, как это сделать.

— Dans le silence… — запел он, пародируя южный акцент, — du bonheur…

Глава двадцать шестая

За четыре дня и пять ночей бешеной работы, никого не видя, если не считать коротких молчаливых встреч за обедом, наглотавшись кофе, не гуляя, если не считать нескончаемого вышагивания по комнате и разминки по улицам Фидлерсборо по ночам, а иногда и на рассвете, подстёгиваемый этим необычным, злым ощущением своей силы, он написал восемьдесят страниц сценарной разработки. Первого июля в половине четвёртого утра он стоял у дверей комнаты, занимаемой Яшей Джонсом, держал папку в руке и чувствовал себя замечательно. Он знал, что тут все винты завинчены и гайки на месте.

Он мысленно обежал сделанную работу, не её содержание, а на редкость чёткую форму, и даже восхитился стройностью её конструкции. Такое ощущение бывает, когда гладишь шею и мускулистое плечо породистой лошади или проводишь пальцами по гладкому, как шёлк, бедру девушки. Это наслаждение, подумал он, существует само по себе, не имеет отношения ни к до, ни к после.

Он просунул папку под дверь комнаты Яши Джонса.

Господи, — подумал он, — а ведь уже июль.

Он вернулся к себе, несколько раз присел и отжался на руках, побрился, чего не делал уже три дня, полежал в тёплой ванне, принял снотворное, задёрнул шторы и лёг спать.

Проснулся он поздно, оделся, пошёл вниз, чувствовал он себя свежим, только как-то не очень твёрдо держался на ногах, и наелся до отвала. Когда он с сигаретой в руке допивал третью чашку кофе, ощущая приятную пустоту в голове, вошёл Яша Джонс. На нём было чёрное японское кимоно. Здоровая часть его черепа — та, где не было шрама, — блестела, как хорошо ухоженный, отполированный металл.

— Ну и гонку вы устроили, — сказал он. — Как себя чувствуете?

— Хорошо.

— Пошли наверх, поговорим, — сказал он.

— Хорошо. — Бред выглянул из окна в сад. Ну и денёк будет, настоящее пекло.

Было настоящее пекло, а он стоял на кирпичном тротуаре за воротами дома Фидлеров. Он поглядел на часы. Было без четверти девять. Много времени Яше Джонсу не потребовалось.

Бред подумал: Немного же надо времени, чтобы обозвать вещь дерьмом!

Но Яша Джонс сперва походил вокруг да около.

— Мастерски сработано, — сказал он. — Ничего более мастерского вы ещё не делали. И в Голливуде мне такое мастерство не встречалось. Но это — не вы. Это только тот вы, который владеет мастерством.

— Я же вам говорил в ту ночь возле памятника, — возразил Бред, — я же вам, чёрт возьми, говорил, что, может, я совсем не то, что вам надо.

— Помню. И вы сказали, что, может быть, тут слишком много всего произошло, а я вам ответил: неважно, что бы тут ни произошло, подойдите к этому с другого конца, и вы напишете прекрасную вещь.

Бред, кривя рот, паясничая, пропел:

— Dawns leur see-lawnce…

— Это правда, — серьёзно продолжал Яша Джонс, — и так это и будет. Придёт время, когда не надо будет рассказывать, что произошло, — отпадёт даже необходимость не рассказывать. Вы почувствуете свободу, и все ваши ощущения сольются в видение того, чем жизнь Фидлерсборо могла бы быть. Видите ли, Бред… — Он замолчал.

— Вижу. Но вижу только тот предмет на столе, который вам кажется дерьмом.

— А в том, что у вас есть сейчас, — продолжал Яша Джонс, словно не слыша его слов, — нет свободы от фактических событий. Но это и не погружение в реальные события для того, чтобы обрести свободу отношения к ним. Грубо говоря, — и он длинным указательным пальцем дотронулся до папки на столе, — это пародия на то, что произошло в действительности.

— Ладно, — сказал Бред, чувствуя, как внутри у него всё ссохлось и стало рушиться, — пусть это пародия.

— Давайте посмотрим на всё это просто. Старик в полуразрушенном доме… скажем, аристократ, похожий на вашего друга Блендинга Котсхилла, но бедный, калека в кресле на колёсах. Сын в тюрьме, вроде Калвина Фидлера. Невестка — как видно, похожа на Мэгги — ухаживает за стариком, который понимает и её, и то, что случилось. У старика навязчивая идея — убедить сына, который должен скоро выйти, примириться с женой. Вторая идея — жить по-прежнему, то есть сохранить дом до возвращения сына. Но их город вскоре затопят. Старик борется против этого. Отказывается двигаться с места. Правительство посылает инженера его уговорить. Тот влюбляется в невестку. Воды поднимаются. Бунт в тюрьме. Тогда… — Он помолчал, снова потрогал папку. — Потом заключённые бегут из тюрьмы. Муж, обезумевший от дошедших до него слухов… — Он замолчал. — Послушайте, Бред… — начал он опять.

— Нет, это вы послушайте. Как ни странно, такой бунт и бегство из тюрьмы — довольно обычное дело.

— Совершенно неважно, бывает так или нет, — уже с нетерпением возразил Яша Джонс.

— То есть как это неважно, бывает так или нет?

— В том смысле, что важна атмосфера. А где же атмосфера, которая нам нужна? — Он снова потрогал рукопись. — Где Фидлерсборо?

— Ну, если надо, я подброшу вам несколько второстепенных персонажей, — сказал Бред. — Это мы запросто.

Проще пареной репы. Выведу целые роты негров на Ривер-стрит, и все будут петь спиричуэлс. Полковник с рекламы виски будет плакать у подножия памятника солдату Конфедерации, а вода уже будет плескаться о его костлявые щиколотки. Но вы же режиссёр. Вы — гениальный режиссёр. У вас же в руках киноаппарат. Вы им так замечательно владеете. Создайте атмосферу при помощи вашей знаменитой кинокамеры.

Яша Джонс погрузился в задумчивость.

— Вы ведь разрабатывали сюжет, в центре которого должен был быть брат Потс, — сказал он немного погодя. — Могу я это посмотреть?

— Получилось дерьмо, — сказал Бред и злорадно захохотал. — Дерьмо, и я его порвал.

Мысль в ту минуту казалась ему необычайно смешной. Теперь же, когда он стоял у ворот в середине дня, который и в самом деле был пеклом, она такой смешной уже не казалась. Ничто не казалось ему очень смешным.

Не казалось ему смешным и то, что, не удержавшись от искушения поддеть Яшу Джонса, он его спросил:

— Вы видели «Сон Иакова»? — И прежде чем тот успел ответить, лихорадочно продолжал: — Да, конечно, видели, и вам фильм не понравился, поэтому вы ни разу о нём не упомянули. Но, чёрт возьми, почему же вы меня наняли?

И Яша Джонс ответил: — Я хотел с вами работать не из-за «Сна Иакова». Я хотел этого потому, что в конечном счёте вы — это вы.

— Ладно, я — это я, — сказал он и повернулся к двери, а Яша Джонс подошёл к нему и положил руку ему на плечо — да, он даже положил ему руку на плечо — и сказал:

— Помните, Бред, я могу ждать.

Бред пристально смотрел на руку, которая словно выражала упрёк, обиду, обвинение и от которой поэтому хотелось избавиться. Он высвободился из-под руки и сказал:

— Ну а если я не могу ждать?

И вышел за дверь.

И уже закрыв дверь, за которой остался Яша Джонс, он спросил себя: Не могу ждать чего?

Этого он не знал.

А сейчас у ворот он посмотрел на толстый чёрный том, который держал в руке, и подумал, что есть, по крайне мере, одно, с чем он не может ждать: надо поскорее унести эту проклятую книгу из дома. Она пролежала на стуле, куда он её швырнул, четыре дня и пять ночей, и он видел, что она там лежит.

Он поглядел на часы. Было пять минут второго. Только англичане, бешеные собаки и Бредуэлл Толливер стоят под палящим полуденным солнцем. Он простоял тут уже пятнадцать минут. И тогда он сел в машину и медленно покатил по Ривер-стрит, а доехав туда, куда хотел, вылез из машины, поднялся по тёмной лестнице, встал перед столом из золотистого дуба, на котором покоились ноги Блендинга Котсхилла, и положил толстый чёрный том.

— Простите, я немного его потрепал. Я… я его уронил.

Человек в грубой голубой полотняной рубашке с расстёгнутым воротом и приспущенном чёрном галстуке поглядел на книгу, из которой вываливались отдельные листы.