Секретный фронт - Аркадий Первенцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Установление народной власти в сопредельных государствах облегчило охрану этого сложного участка границы Советского Союза.
Военные мероприятия, как бы они ни были хороши и продуманны, не могут до конца решить задачу охраны, если местное население отвергает эти мероприятия и помогает нарушителям. Оуновское движение обрекалось на вырождение еще и потому, что постепенно обрубались питающие его корни, и не силой оружия, обрубающего эти корни, а улучшением почвы, поднимающей добрые злаки и отказывающейся питать сорняки.
Об этом говорил Ткаченко приехавшему из центра товарищу в полувоенном костюме: в хромовых скрипучих сапогах и наглухо застегнутой коверкотовой гимнастерке.
Они уже больше часа сидели наедине и никак не могли договориться. Представитель центра Любомудров побывал под усиленной охраной в ряде сел, в том числе и в Скумырде, был обстрелян по дороге и потому утвердился во мнении о необходимости жестких административных мер.
Настойчивость секретаря райкома, вернее, самостоятельность суждений и отрицание тех мер, которые предлагал представитель, вначале вызвали у последнего удивление, потом раздражение.
- Вы утверждаете, - еле сдерживаясь, говорил Любомудров, - что бандеровщина, так же как махновщина и антоновщина, обречена на распад и гибель самим ходом исторического процесса?
Ткаченко наклонил голову, сказал:
- Да! Эти антинародные силы будут поглощены самим течением жизни советского общества...
- Минуточку, - перебил его представитель, не любивший выслушивать возражения и привыкший везде видеть полное повиновение и предельную исполнительность. - Антоновщина была разбита вооруженной рукой. Махновщина - также. Представьте себе, если бы Советская власть терпела это паскудство! Лучшие полки буденновской конницы дрались против Махно!
- Другое время, другие песни, товарищ Любомудров. Страна была в стадии становления, партийные организации малочисленны, мятеж начали против нас кулачье, подонки и обманутые крестьяне, запуганные новым, непонятным словом - коммунизм... У нас другое. Это же островок, окруженный огромным морем - полностью сложившимся государством с его конституцией, законами, победоносной армией, недавно разбившей Германию...
Любомудров ходил по кабинету, заложив руки за спину, склонив крупную голову немножко набок. На голенищах его сапог отсвечивали зайчики, когда он попадал в полосу солнца.
- Продолжайте, Павел Иванович, и извините меня. - Он на секунду приостановился. - У меня такая привычка...
Ткаченко высказывал свои соображения, трудно сдерживаясь, и невольно ловил себя на мысли: нужно ли именно этому человеку говорить о том, что ему, Ткаченко, близко и дорого, что им выстрадано? Любомудров держался слишком начальнически, и за его холодной корректностью не чувствовалось души. У него были властно и пренебрежительно сложены губы, строгие глаза, в глубине которых Ткаченко прочитал равнодушие.
Ткаченко категорически возражал против принятия репрессивных мер к Скумырде и к ряду других сел, к тем же Повалюхе или Букам, где были случаи убийств активистов, тайной поддержки оуновских элементов. Он отстоял молодого паренька, виновного в том, что тетка его снабжала продуктами бандитов. Тетка должна быть наказана, а при чем тут племянник, активист истребительного отряда, комсомолец, не знавший о преступлении тетки? Дело шло о Грицьке из Скумырды, том самом, который предупредил Устю, и о той тетке, которая снабжала хлебом и салом Капута.
Любомудров внимательно слушал Ткаченко. Казалось, нет возможности разбить его заранее сложившееся мнение или переубедить его столь мелкими для него фактами, как пример с том же Грицьком и его теткой. Он мыслил весьма обширными категориями, оставаясь, по сути, равнодушным к судьбе человека, и вроде бы и шутливо, но все же упрекал в мягкотелости Ткаченко.
Итак, снова зайчики на голенищах, твердая кобура, надоедливый скрип неразношенных сапог, - вероятно, дома он ходит в другой обуви и носит другой костюм...
- У вас пистолет "те-те"? - неожиданно для самого себя спросил Ткаченко.
- Да! - Любомудров резко повернулся, и впервые улыбка обнажила слишком ровные и белые зубы на верхней, явно протезированной челюсти. Да! "Те-те"! - Он погладил кобуру ухоженными пальцами, отдернул руку, сжал кулак и резко сказал: - Понимаете? Где это видано, чтобы, посылая человека в командировку в мирные дни, его снабжали оружием? Ведь в нашей стране даже военные теперь уже не носят пистолетов.
- Хорошо. - Ткаченко потер переносицу, усмехнулся: - Вы натолкнули меня на одну мысль, назовем ее аргументом, что ли... Почему же вы, выезжая к нам, находите все же удобным навесить пистолет, а вот когда мы просим оружия, вы, мягко сказать, мнетесь...
Любомудров присел в кресло и, не глядя на Ткаченко, глухо спросил:
- Разве вы не имеете оружия?
- Лично я обеспечен им вполне достаточно, а вот население...
- Население? Вы хотите его вооружить?
- Не всех. Только надежных, активистов... Насколько я понял, вы хотели бы узнать наши соображения на этот счет.
Ткаченко продолжал говорить с убеждением, волнуясь, с трудом сдерживая себя от резкостей, которые могли бы только навредить.
- К народу обращается буржуазия, мелкая, крупная, явная ила камуфлированная, это не имеет значения. Ее агенты апеллируют к "народным низам", кричат им об их общем "отечестве". Собственное дело свое буржуазия выдает за дело общенародное, затушевывает классовое содержание...
Любомудров поморщился, потянулся к пепельнице и, склонив голову набок, медленно погасил папиросу, небрежно вслушиваясь в горячие слова секретаря райкома. Весь его вид, равнодушно-спокойный, как бы говорил: зачем ты мне читаешь элементарную политграмоту, кого вздумал просвещать? Но голос прозвучал успокоительно-ласково:
- Все это так, Павел Иванович. Мы не расходимся с вами в убеждениях.
- Но чтобы вырвать у бандеровских верхов возможность вербовать себе армию из соотечественников, - упрямо продолжал Ткаченко, - нельзя проводить репрессии, вызывая недовольство народа...
Упрек больно задел представителя, лицо его стало строже, по губам скользнула мимолетная улыбка, рот отвердел.
- Ну, ну... - процедил он, многозначительно вздохнув, и переменил позу. Теперь он сидел, выпрямившись в низком кресле.
- Репрессии задержат обманутых в руках ловких и циничных вербовщиков, умеющих использовать все наши ошибки. Сейчас выходят на амнистию, начни мы репрессии - выходы прекратятся.
Любомудров жестко заметил:
- Вы, к сожалению, рисуете создавшееся положение одной черной краской. Объективная статистика позволяет нам сделать вывод, что рабочий класс западных областей Украины не послушал вербовщиков. У него есть свое собственное испытанное знамя пролетариата, и ему незачем становиться под знамя буржуазии...
Закончив, Любомудров более мягко взглянул на Ткаченко, как бы ободряя его своим взглядом.
- Мы работаем в крестьянских районах, - сказал Ткаченко. - А крестьянство находится под двойным давлением, особенно в труднодоступных местах, где орудуют оуновское вооруженное подполье и кулаки. Долго оторванные от Украины, эти крестьяне не нашли еще своего места в экономической жизни страны. Мы стараемся посылать туда земледельческие машины, создавать артели, семена послали, кое-какие товары, что сумели наскрести, убеждаем лучших из молодежи ехать учиться в город...
- Что хорошо, то хорошо. Никто не возражает!
- Да, но если мы сейчас огулом начнем карать, вся работа пойдет прахом, товарищ Любомудров.
- М-да, - протянул Любомудров и подошел к окну.
В это время с крыши соседнего дома поднялась стая голубей, и они, понукаемые свистом, нехотя набирали высоту. Только одна пара вертунов чувствовала себя хорошо в холодном воздухе. Отделившись от стаи, они весело кувыркались, - возможно, это были молодые голуби, влюбленные, но, глядя на них, становилось легче на душе. И Ткаченко залюбовался ими. Искоса взглянув на гостя, он увидел и на его лице радость, явную отрешенность от только что разбираемых дел. Заметив взгляд Ткаченко, тот подмигнул ему.
- Беззаботность, вот что дает им радость...
- И голубиный характер.
Любомудров коротенько посмеялся:
- Вы думаете, я коршун?
- Я этого не думаю...
- Я предпочитаю быть якобинцем...
- Якобинской натуре свойствен экстремизм, товарищ Любомудров.
- Во всяком случае, даже это лучше маниловщины... - Он взял начинавшего вновь распаляться Ткаченко под руку, прошелся с ним по комнате, сказал: - В столкновении разных точек зрения рождается истина. Конечно, применить репрессии легче, чем заниматься воспитанием масс. Но заниматься воспитанием нужно последовательно, умело, не щадя сил, времени, здоровья... Хватит ли у вас всего этого, Павел Иванович?
Ткаченко думал: "Что за человек? Ловкий, хитрый? Или просто вынужден приноравливаться, чтобы вовремя сманеврировать, не дать сшибить себя в кювет? Почему он так быстро пошел на попятную? Или испытывал его, Ткаченко, еще раз доказывая, что истина рождается в споре?" Во всяком случае, он, Ткаченко, хитрить не намеревался.