Фашисты - Майкл Манн

правительства для сокращения более 50 рабочих мест на предприятии. Еще до начала Великой депрессии капиталисты начали проявлять недовольство. Так, например, рурские железные и стальные бароны провели в 1928 г. массовый локаут в ответ на распоряжение правительства увеличить зарплату рабочим.

Великая депрессия довела ситуацию до белого каления. Государственные расходы росли, налоги повышались, а доходы частного бизнеса падали. Хуже всего пришлось тяжелой промышленности, хотя политические взгляды капиталистов во всех промышленных секторах были примерно одинаковы (Geary, 1990; Patton, 1994). Большинство политически активных капиталистов одобряли правый поворот, наметившийся в буржуазных партиях. Они требовали укрепления национальной валюты, большей свободы рынка труда, урезания социальных расходов, разрыва с социалистами и прямого президентского правления. Некоторые историки экономики утверждают, что Великая депрессия стала непосильным испытанием для Веймарской демократии: она обнажила структурные проблемы немецкой экономики, которые Веймар так и не смог решить (Borchardt, 1982; James, 1990). Высокие зарплаты и социальные выплаты, жесткие ограничения на рынке труда были частью протекционистской политики Веймарской республики. Рефляционные реформы провалились из-за того, что внешние кредиты предлагались на неприемлемых для Германии условиях, а внутренние заимствования неизбежно вели к инфляции (что также нарушало правила рейхсбанка). В любом случае, валовые внутренние сбережения были на низком уровне. Эта экономическая теория крушения Веймарской республики объясняет и неизбежность социальных репрессий: республика дала слишком много прав и свобод рабочим, чтобы это могло понравиться буржуазии, поэтому для своего спасения вначале она качнулась в сторону авторитаризма, а потом приняла и нацизм. Многие деятели той эпохи, включая и самих нацистов, верили, что после 1930 г. так оно и случилось. Я склонен согласиться: не будь Великой депрессии — не было бы и нацистского режима. Победу нацизма обеспечил крах Веймарской республики, а хрупкую республику сокрушил мировой кризис. Но было ли это результатом классового конфликта? Вот это уже более сомнительно.

Первый контраргумент выдвигают некоторые экономисты, полагающие, что события могли развиваться и по альтернативному классовому сценарию. Хольтфрерих (Holtfrerich, 1990) считает, что проблему низких внутренних сбережений можно было решить путем компромисса между трудом, капиталом и правительством в том случае, если бы правительство направило внутренние ресурсы на национальное накопление. Быть может, такое решение потребовало бы гения уровня Джона Кейнса, время которого еще не пришло. Тем не менее демократические страны северо-западной Европы справились с мировым кризисом демократическим путем, и никакой особой гениальности это не потребовало. Политики Запада упрямо искали верный путь в хаосе и неразберихе кризиса. Британские консерваторы дождались раскола в правящей лейбористской партии и предложили ее правому крылу дефляционную стратегию. В Соединенных Штатах победил проиндустриальный и контрдефляционный «Новый курс», получивший поддержку умеренных профсоюзов, корпоративных либералов и ориентированных на экспорт корпораций. Скандинавы начали заключать коллективные соглашения между капиталом, рабочими, фермерами и правительством, что помогло реструктурировать рынок труда и несколько снизить инфляцию. Ни одна из этих антикризисных мер не переворачивала вверх дном экономику страны. Ни одна не несла идеи «преодоления и снятия классовых конфликтов». Но классовому примирению они способствовали. Демократическое решение мирового кризиса опиралось на большую социальную справедливость и большую коллективную ответственность политических партий и классов в борьбе с общей бедой. Революцией тут и не пахло — основная тяжесть кризиса в большинстве стран все же выпала на долю рабочих, страдавших от массовой безработицы. Немецкие консерваторы тоже могли бы найти свой путь. Некоторые пытались это сделать, но большинство отвергло реформы — они выбрали решения, ведущие к авторитаризму и, в конечном счете, к нацизму. Одними лишь экономическими проблемами такой выбор не объяснишь.

Второй контраргумент состоит в том, что среди нацистов было мало капиталистов: их было мало даже в окружении фон Папена, Шлейхера и президента Гинденбурга. Грегор Штрассер очень точно окрестил полуреакционное авторитарное правительство Шлейхера «кабинетом антикапиталистических мечтаний». Еще меньше капиталистов примкнуло к нацистам. Часто утверждают, что встреча в Бад-Гарцбурге в октябре 1931 г. положила начало сговору между НСДАП и крупными немецкими промышленниками. Но Тернер (Turner, 1985) утверждает, что на ней присутствовал лишь один крупный магнат, все остальные были мелкими предпринимателями или управленцами низшего звена. По-видимому, большинство капиталистов надеялись на консервативный авторитаризм, который сможет обеспечить дефляцию, отменить трудовые реформы и укротить Гитлера.

Есть и третий контраргумент: немецкий капитал, мол, не желал нацистского режима, ибо не доверял экономической политике НСДАП и боялся нацистских радикалов. По-видимому, больше всего симпатизировали нацистам владельцы крупных газет и кинопромышленники. Радикальный националист Альфред Гугенберг был хозяином крупнейшей медиаимперии. Под его руководством ДНВП превратилась в полуреакционную авторитарную партию. Он совершил историческую ошибку, принявшись рекламировать Гитлера и нацизм, ибо полагал, что это повысит и его ставки. Большинство многотиражных газет того времени были аполитичны, предпочитали публиковать криминальную хронику, скандальные сплетни и новости спорта. О нацистах они упоминали вкратце, но, как правило, невраждебно. Солидная пресса в основном поддерживала буржуазные партии, считая их противовесом «интернациональным марксистским партиям… разлагающим нацию, государство, семью и немецкий дух» (так писала «Hamburger Nachtrichten»). Нацистский социализм был для них столь же неприемлем. Но когда буржуазные партии пришли в упадок, некоторые газеты начали писать о нацистах как о несгибаемых патриотах. «Бесстрашные и безжалостные борцы за нацию» — так описывала их в 1932 г. «Rheinisch-Westfälische Zeitung». Нацисты начали получать более выгодное освещение в прессе, что увеличило их популярность (см. Hamilton, 1982: 125, 165). В начале XX века это было общей тенденцией: медийные бароны играли на популистском национализме, чем не только расширяли свою аудиторию, но и добивались «поправения» политики. В Британии Нортклиффы и Бивербруки поддерживали консервативный империализм, тем же самым занимался в США такой человек, как Уильям Херст; медиамагнаты Германии встали на сторону авторитаризма. Убедительного объяснения этому у меня нет, однако, учитывая идеологическую власть медиамагнатов, очевидно, что консервативность прессы имела серьезное политическое значение.

Но большой бизнес все-таки не доверял нацистам. Гитлер уверял, что ненавидит социализм, но капитал все равно продолжал страшиться радикалов из Отдела экономической политики НСДАП. Капиталистов беспокоило насилие нацистов, хотя нацисты и не посягали на частную собственность — наоборот, нападали на тех, кто ее отрицал. Нацистский «принцип власти» вполне подходил капиталистам. Бесспорно, они предпочли бы других союзников. Но… враг моего врага может стать моим другом. Многие из класса имущих приветствовали приход Гитлера, некоторые ему в этом помогли, и лишь единицы пытались этому воспрепятствовать[38]. Но все-таки не будем сгущать краски: Германия — не Италия, коллективной и исключительной вины капиталистов в том, что случилось, не было.

Нам приводят и четвертый контраргумент: в Германии дона-цистской эпохи, судя по всему, не было ожесточенной классовой борьбы. Спокойнее всех жилось немецкому селу. Революционные беспорядки пришлись на 1918–1920 гг. и быстро