Эстетика. О поэтах. Стихи и проза - Владимир Соловьев

Конец Лермонтова и им самим и нами называется _гибелью_. Выражаясь так, мы не представляем себе, конечно, этой гибели ни как театрального провала в какую-то преисподнюю, где пляшут черти, ни как совершенного прекращения бытия. О природе загробного существования мы ничего достоверного не знаем, а потому и говорить об этом не будем. Но есть нравственный закон, столь же непреложный, как закон математический, и он не допускает, чтобы человек испытывал после смерти превращения произвольные, не обоснованные его предыдущим нравственным подвигом. Если жизненный путь продолжается и за гробом, то, очевидно, он может продолжаться только в той степени, на которой остановился. А мы знаем, что как высока была степень прирожденной гениальности Лермонтова, так же низка была его степень нравственного усовершенствования. Лермонтов ушел с бременем неисполненного долга - развить тот задаток великолепный и божественный, который он

290

получил даром. Он был призван сообщить нам, своим потомкам, могучее движение вперед и вверх к истинному сверхчеловечеству,- но этого мы от него не получили. Мы можем об этом скорбеть, но то, что Лермонтов не исполнил своей обязанности к нам,- конечно, не снимает с нас нашей обязанности к нему. Прежде чем быть обязанным относительно наших современников - братьев по человечеству и относительно потомства - наших детей по человечеству, мы имеем обязанность к отшедшим - нашим отцам в человечестве,- и, конечно, Лермонтов принадлежит к таким отцам для современного поколения. Так не требует ли от нас обязанность сыновней любви и почтения восхвалять Лермонтова за все то многое в нем, что достойно хвалы, и молчать о другом? Я не так понимаю сыновнюю любовь и ее обязанность. Представьте себе, что видим живого отца, исполненного заслуг и высоких дарований, но в настоящую минуту обремененного какой-нибудь тяжестью душевною или физическою, все равно. Обязанность сыновней любви к такому отцу, конечно, потребует от нас не того, чтобы мы восхваляли его заслуги и дарования, а того, чтобы мы помогли ему снять с себя или, по крайней мере, облегчили удручающее его бремя. Разве не то же и относительно отцов умерших? Облегчить бремя их души - вот наша обязанность. И у Лермонтова с бременем неисполненного призвания связано еще другое тяжкое бремя, облегчить которое мы можем и должны. Облекая в красоту формы ложные мысли и чувства, он делал и делает еще их привлекательными для неопытных, и если хоть один из малых сих вовлечен им на ложный путь, то сознание этого, теперь уже невольного и ясного для него, греха должно тяжелым камнем лежать на душе его. Обличая ложь воспетого им демонизма, только останавливающего людей на пути к их истинной сверхчеловеческой цели, мы во всяком случае подрываем эту ложь и уменьшаем хоть сколько-нибудь тяжесть, лежащую на этой великой душе. Вы мне поверите, что прежде чем говорить публично о Лермонтове, я подумал, чего требует от меня любовь к умершему, какой взгляд должен я высказать на его земную судьбу,- и я знаю, что тут, как и везде, один только взгляд, основанный на вечной правде, в самом деле нужен и современным, и будущим поколениям, а прежде всего самому отшедшему.

291

КОММЕНТАРИИ: ЛЕРМОНТОВ

Впервые напечатана в "Вестнике Европы", 1901, No 2, с. 441-459.

Статья о Лермонтове была задумана Соловьевым в 1898 г. как продолжение начатых "Судьбой Пушкина" размышлений об "истинном поэте". Он писал Стасюлевичу, что начал для "Вестника Европы" статью "о Лермонтове, которая должна раздразнить гусей разной масти еще больше, чем "Судьба Пушкина". Но я думаю, что Вы ничего против этого не имеете" (Письма, 4, 75). В 1899 г. Соловьев прочитал в Петербурге публичную лекцию, в основу которой лег текст статьи.

{1} В статье "Идея сверхчеловека" (1899) Соловьев писал: "Людьми, особенно чуткими к общим требованиям исторической минуты, не владеет одна, а по крайней мере три очередные или, если угодно, модные идеи: экономический материализм, отвлеченный морализм и демонизм "сверхчеловека". Из этих трех идей, связанных с тремя крупными именами (Карла Маркса, Льва Толстого, Фридриха Ницше), первая обращена на текущее и насущное, вторая захватывает отчасти и завтрашний день, а третья связана с тем, что выступит послезавтра и далее. Я считаю ее самой интересной из трех" (IX, 266). Отмечая "дурную сторону ницшеанства", он признавал, что "во всяком случае _есть сверхчеловеческий путь_, которым шли, идут и будут идти многие на благо всех, и, конечно, важнейший наш жизненный интерес - в том, чтобы побольше людей на этот путь вступали, прямее и дальше по нем проходили, потому что на конце его - полная и решительная победа над смертью" (IX, 272). В статье о Лермонтове эта мысль развита с возможной полнотой.

{2} Строка из пушкинского "Пророка".

{3} Соловьев излагает легендарную родословную Лермонтовых.

{4} Строки из стихотворения "Желание" (1831).

{5} Первая строфа стихотворения "Расстались мы, но твой портрет..." (1837).

{6} Соловьев полностью приводит стихотворение "Нет, не тебя так пылко я люблю..." (1841).

{7} Начало стихотворения "Отчего" (1840).

{8} Первая и третья строфы стихотворения "Из-под таинственной, холодной полумаски..." (1841).

{9} "Сон", цитируемый ниже, написан в 1841 г.

{10} Строки стихотворения "К* ("Мы случайно сведены судьбою..."), 1832.

405

{11} Из стихотворения "Что толку жить!.. Без приключений..." (1832).

{12} Конец стихотворения "Мой демон" (1829).

{13} Из стихотворения "На жизнь надеяться страшась... (Отрывок)" (1830).

{14} Соловьев неточно цитирует вторую и четвертую строфы стихотворения "Мой демон" ("Собранье зол его стихия..."), 1830-1831.

{15} Из стихотворения "Когда надежде недоступный..." (1834-1835).

{16} Из стихотворения "Когда волнуется желтеющая нива..." (1837).

{17} Последняя, восьмая обработка "Демона" относится к 1841 г.

Поэзия Ф И Тютчева

Владимир Сергеевич Соловьев

Поэзия Ф.И.Тютчева

Говорят, что в недрах русской земли скрывается много естественных богатств, которые остаются без употребления и даже без описания. Это может, конечно, объясняться огромным объемом страны. Более удивительно, что в небольшой области русской литературы тоже существуют такие сокровища, которыми мы не пользуемся и которых почти не знаем. Самым драгоценным из этих кладов я считаю лирическую поэзию Тютчева. Этого несравненного поэта, которым гордилась бы любая литература, хорошо знают у нас только немногочисленные любители поэзии, огромному же большинству даже "образованного" общества он известен только по имени да по двум-трем (далеко не самым лучшим) стихотворениям, помещаемым в хрестоматиях или положенным на музыку. Я часто слыхал восторженные отзывы о стихотворениях Тютчева от Льва Толстого и от Фета*; Тургенев в своей краткой рецензии называет Тютчева "ве___________ * Фет выразил свой восторг в послании к "обожаемому поэту" ("Вечерние огни", вып. I) и в надписи - "На книжке стихотворений Тютчева" ("Вечерние огни", вып. II):

Вот наш патент на благородство,

Его вручает нам поэт:

Здесь духа мощного господство,

Здесь утонченной жизни цвет.

В сыртах не встретишь Геликона,

На льдинах лавр не расцветет,

У чукчей нет Анакреона,

К зырянам Тютчев не придет.

Но Муза, правду соблюдая,

Глядит: а на весах у ней

Вот эта книжка небольшая

Томов премногих тяжелей.

105

ликим поэтом"; Aп. Григорьев упоминает о нем, говоря о наших поэтах, особенно отзывчивых на жизнь природы;- но специального разбора или объяснения его поэзии до сих пор не существует в нашей литературе, хотя прошло уже более двадцати лет с его смерти {1}. Превосходное сочинение И. С. Аксакова есть главным образом биография и характеристика личности и славянофильских взглядов поэта {2}. В настоящем очерке я беру поэзию Тютчева по существу, чтобы показать ее внутренний смысл и значение.

I

Прежде всего бросается в глаза при знакомстве с нашим поэтом созвучие его вдохновения с жизнью природы,- совершенное воспроизведение им физических явлений как состояний и действий живой души. Конечно, все действительные поэты и художники чувствуют жизнь природы и представляют ее в одушевленных образах; но преимущество Тютчева перед многими из них состоит в том, что он вполне и сознательно _верил_ в то, что чувствовал,- ощущаемую им живую красоту принимал и понимал не как свою фантазию, а как _истину_. Эта вера и это понимание стали редки в новое время,- мы не находим их даже, например, у такого сильного поэта и тонкого мыслителя, как Шиллер. В своем знаменитом стихотворении "Боги Греции" он предполагает, что природа только _была_ жива и прекрасна в _воображении_ древних, а на самом деле она лишь мертвая машина. Смерть эллинской мифологии была для Шиллера смертью самой природы; вместе с прекрасными богами Греции исчезла и душа мира, оставив только свою тень в художественных памятниках классической древности: