Скользя во тьме - Филип Дик

— Ты сделала то, что должна была сделать. Ты даже сделала больше того, что была должна.

Девушка тоже встала из-за столика.

— Ладно, тогда мне пока что особо не о чем докладывать. Кроме твоей уверенности. Что он внедрен и внедрен успешно. И что они ничего не вытянули из него на тех… — Она поежилась. — На тех блядских играх.

— Все верно.

— Увидимся позже. — Донна вдруг помедлила. — Федеральный народ не захочет ждать до зимы.

— Но это будет зимой, — подтвердил Веставэй. — В зимнее солнцестояние.

— Во что?

— Просто жди, — сказал он. — И молись.

— Фуфло, — бросила Донна. — Это я о молитве. Когда-то, давным-давно, я без конца молилась. Но теперь — дудки. Если бы молитва помогала, нам бы не пришлось всем этим заниматься. Молитва — просто очередная чешуя.

— Здесь почти все чешуя. — Притянутый ее обаянием, Веставэй следовал за девушкой еще несколько шагов. — Знаешь, мне не кажется, что ты уничтожила своего друга. Но даже если это так, мне кажется, ты и себя точно так же уничтожила. В той же мере, что и жертву. Только по тебе это не так заметно. В любом случае выбора не было.

— Я отправляюсь в ад, — проговорила Донна. И вдруг улыбнулась — широкой, мальчишеской улыбкой. — А все мое католическое воспитание.

— Ага. И в аду тебе продадут пакетики — каждый по пятаку. А когда вернешься домой, там окажутся эм-энд-эмсы.

— Между прочим, эм-энд-эмсы из индюшачьего помета делают, — сообщила Донна и внезапно испарилась. Исчезла среди слоняющегося туда-сюда народа. Майк Веставэй вздрогнул. Наверное, так же чувствовал себя Боб Арктур, подумал он. Как пить дать. Вот она вроде бы здесь, чуть ли не навечно, а потом раз — и нету. Исчезла как воздух или огонь. Стихия земли, в землю вернувшаяся. Чтобы смешаться с другими людьми, которые никогда не пропадали. Разлиться среди них. Испаряющаяся девушка, подумал он. Существо трансформации. Что приходит и уходит, когда ей вздумается. И никакая сила ее не удержит.

Я пытался ловить сетью ветер, подумал Майк Веставэй. И Арктур тоже. Бесполезно, подумал он затем, пытаться плотно взять в оборот кого-то из федеральных агентов по борьбе с наркотиками. Они просто неуловимы. Тени, что тают, когда работа того требует. Словно их тут с самого начала и не было. Боб Арктур, подумал Веставэй, был влюблен в фантом власти. В разновидность голограммы, сквозь которую обычный человек может запросто пройти и появиться на другой стороне. Не сумев при этом толком за нее ухватиться — за эту самую девушку.

И. о. Бога, размышлял Майк Веставэй, должен трансмутировать зло в добро. Если Он здесь действует, Он сейчас занят именно этим. Однако наши глаза неспособны это воспринять ибо процесс этот происходит глубоко под поверхностью реальности, и результаты его проявляются только впоследствии. Причем это, скорее всего, станет заметно не нам, а нашим наследникам. Жалким людишкам, что так и не узнают о той страшной войне, через которую мы прошли, о тех потерях, которые мы понесли. Разве только ухватят представление из какой-нибудь сноски в одном из малых исторических трудов. Из какого-то краткого упоминания. Где не будет списка павших.

И все-таки где-то должен быть поставлен памятник, подумал Веставэй, со списком всех, кто погиб на этой войне. И тех, кому пришлось еще хуже, — тех, кто не погиб. Кому пришлось пережить собственную смерть. Как Бобу Арктуру. Кому выпала самая скорбная судьба.

По-моему, размышлял он дальше, Донна — миссионерка. Не на жалованье. А такие — самые гневные. И исчезают навеки. Все новые имена, новые местожительства. Спроси себя, где сейчас Донна. И получишь ответ:

Нигде. Причем прежде всего потому, что ее здесь и не было.

Снова усевшись за деревянный столик, Майк Веставэй доел гамбургер и допил кока-колу. Во всяком случае, это было лучше того, что им подавали в «Новом Пути». Даже пускай гамбургер был сделан из пропущенных через мясорубку коровьих анусов.

Снова позвонить Донне, искать ее, чтобы обладать ею… нет, подумал Майк Веставэй, я ищу того, что искал Боб Арктур. Быть может, с этой точки зрения в его нынешнем виде ему даже легче. Жизнь его и раньше была трагична. Любить атмосферного духа. Вот в чем была подлинная скорбь. Сама безнадежность. Ни на одной странице, нигде в анналах человечества не появится имени Донны — ни имени, ни местожительства. Есть такие девушки, подумал он, причем, как правило, те, которых больше всего любишь, с которыми нет надежды. Ибо такая девушка ускользает от тебя в тот самый миг, когда ты заключаешь ее в объятья.

Так что, может статься, заключил Беставзй, мы спасли Боба Арктура от чего-то еще худшего. И, сделав это, приложили то, что от него осталось, к делу. Нашли его скорлупе доброе и ценное применение.

Если, конечно, нам повезет.

— Ты знаешь какие-нибудь истории? — как-то раз спросила его Тельма.

— Я знаю историю про волка, — ответил Брюс.

— Про волка и бабушку?

— Нет, — сказал он. — Про черно-белого волка. Он сидел на дереве и время от времени бросался оттуда на фермерских животных. В конце концов как-то раз фермер собрал всех своих сыновей и всех друзей своих сыновей, и они расположились вокруг дерева, поджидая, когда черно-белый волк снова оттуда бросится. Наконец волк бросился на паршивое с виду бурое животное, и тут-то вся честная компания и продырявила его черно-белую шкуру.

— Ой! — воскликнула Тельма. — Это нехорошо.

— Но они сохранили шкуру, — продолжал Брюс. — Они освежевали громадного черно-белого волка, который бросался с дерева, и сохранили его прекрасную шкуру. Так что те, кто пришел за ними, могли видеть, каким он был, и дивиться его силе и размеру. И грядущие поколения передавали множество историй про доблесть и могущество черно-белого волка и плакали о том, что его больше нет.

— Зачем же они его подстрелили?

— Им пришлось, — объяснил Брюс. — С такими волками приходится так поступать.

— А ты не знаешь какие-нибудь другие истории? Получше?

— Нет, — ответил он. — Это единственная история, которую я знаю. — Брюс седел, вспоминая, как волку нравилась его способность ловко бросаться с дерева, дарованная его прекрасному черно-белому телу, но теперь этого тела уже не было, его застрелили. А жалких животных все равно убивали и съедали. Животных без всякой силы и способности бросаться — животных, которые не несли в своих телах гордости. Но так или иначе, примкнув к стороне сильного, эти животные трусили себе дальше. А черно-белый волк никогда не жаловался; он ничего не сказал, даже когда его подстрелили. Его когти по-прежнему были глубоко в теле его добычи. Без всякого толку. Если не считать того, что это была его манера и ему нравилось так делать. Таков был его единственный путь. Единственный стиль жизни. Все, что он знал. На это его и взяли.